однодневкой. Но, может быть, так и следовало, если рассматривать сей чертог в качестве напоминания о бренности жизни. Жизни вообще, и в особенности несчастной жизни Дороти.
Хеймд припарковался снаружи, и Джон в одном из своих теперь многочисленных костюмов вошел внутрь и миновал тут же забывшийся сад забвения. Сборище представляло собой выжимку для «Ридерз дайджест» из вечеринки на дне рождения покойной. Люди стояли кучкой и ждали, когда появится главный мясник и распорядится тем, чему суждено поджариться. Осиротевшая седовласая мать Дороти, с красными глазами и перекошенным ртом, в твидовом пальто катышками стояла рядом с Петрой, а та бросала на Джона из-под насупленных жучиных бровей темные, дикие взгляды.
— Пришел? — Клив чувствовал себя неуютно в сером пиджаке, неподходящих брюках и таком же неподходящем, непокорном галстуке.
— Симпатичный галстук.
— Она бы оценила. Взял в «Оксфаме». Нехорошо, что ты не пришел в больницу.
Джон собирался, но понадобился Ли на обеде в честь присуждения почетных премий. Она наотрез отказалась идти одна. Потом был коктейль, фильм и ужин с толстосумами. Лицо Ли вытянулось, она надулась. Долго уговаривать Джона не понадобилось. Он убеждал себя, что Дороти не требовалась его банальная, фальшивая печаль, чтобы реинкарнироваться в новую жизнь. Но тем не менее испытывал чувство вины.
— Она ведь была в коме?
— В самом конце да. Ей нашли донора, появилась надежда, но вот… Ужасно! Послушай, Джон, понимаю, что здесь не место… Не мог бы ты кое-что для меня сделать? Будь помягче с Петрой. Она… мы… вроде как единое целое. Ничего официального, но это наши первые денечки и она еще не очень в себе. Чушь, конечно, но Петра мне по-на-стоящему нравится. Пожалуйста, не отталкивай ее.
— Разумеется, не буду. Я рад за вас. Для меня это большое облегчение.
Но облегчения не наступало. Наоборот, сердце стало кровоточить. Джон заметил это вместе с уколом ревности. Он не хотел Петру, не помышлял о ней. Глубоко увяз в неких отношениях с Ли. Ему нравился Клив. И все же, и все же…
Служба была слишком скудной, чтобы показаться мрачной. Несколько слов произнес викарий, но он не знал ни одного из присутствующих — ни живых, ни мертвых. Никто не пропел гимн. Миссис Пейшнз прочитала новый универсальный перевод Послания апостола Павла коринфянам. Послышался вибрирующий гул транспортера, и гроб, подергиваясь, совсем не торжественно, скрылся за поллоковским[58] театральным занавесом на пути в печь. В переднем ряду всхлипнула Петра — этаким великим придыханием горя, — и Джон вспомнил корчившееся на кровати нелюбимое скукоженное тело Дороти и ее крик: «Пожалуйста, не надо! Не надо!»
Потом они жадно пососали сигареты на улице и посмотрели на пять несчастных букетов цветов с переднего двора.
— Ты выпьешь с нами? — спросил Клив.
— Да.
— Хорошо. Тогда пошли на автобус.
— У меня здесь машина. Я вас подвезу.
Клив, Дом и Пит скользнули в «мерседес» и мрачно покосились на Хеймда. Они ехали в молчании. Возмущение казалось осязаемым. Лимузин с шофером был ярким свидетельством того, насколько Джон отошел от их коллективной жизни.
— Не возражаете, если я закурю? — спросил Дом за спиной у Хеймда.
— Нисколько, — ответил Джон.
Вечер еще не наступил, и в пабе было пусто. Они заперлись на поминки в задней комнате. На столе стоял скромный поднос с сандвичами. Каждый старался сказать о Дороти приятные, ностальгические слова. Но когда доходило до дела, тянули пиво, пялились на собственные ботинки: ничего не приходило в голову, и поэтому они лгали.
— Ей бы понравилась служба, — брякнул Клив. — Вышла потешная.
— Да, — согласился Дом. — У нее было хорошее чувство юмора.
— Не унывала, — поддакнул Пит.
— Живая душа, — заключил Клив.
Нелепое выражение пало на не внемлющий пол.
— И сексуальная, — с надеждой паснул Пит.
— Согласен, — принял пас Дом. — Вспомните, какую она надела на день рождения вещицу. Убийственно сексуальное тело.
И это безропотно поглотил глухой ковер.
— Ее будет всем недоставать. Нам — само собой. Но еще куче народу. Многие толком ее и не знали, а тронуты. Захожу к знакомому газетчику, а он спрашивает: «А где твоя подружка? Сто лет ее не видел». И таких масса.
— Давайте за Дороти, — прервал излияния Джон и поднял стакан. — Сексуальную, смешливую, незабвенную. — Он попытался вспомнить ее лицо, но оно уже уплыло из памяти. Осталась только спина, когда Дороти стояла на кухне и помешивала Петре чай.
В двери замаячили два решивших поиграть здоровенных парня.
— Слышь-ка, вроде как кто-то помер.
— Именно. — Клив запальчиво шагнул навстречу. — Дороти. Она частенько здесь выпивала.
Парни переглянулись и пожали плечами.
— Не врубаемся. Вы здесь надолго? — Один из них был тот, кого так старательно обхаживала и пригласила на день рождения Дороти. Ее последняя надежда.
Через некоторое время поминки переместились за их постоянный столик в пабе. Зал заполнялся ранними посетителями, которые забежали принять «по одной». Приехала Петра, которая провожала на вокзал мать покойной.
— Привет, Джон. — Она поцеловала его в щеку. — Все-таки нашел время?
— Что будешь пить? Моя очередь заказывать.
— Виски. Но здесь не принимают кредитные карточки. — Петра пошла с ним к стойке. — Я хочу тебе кое-что сказать.
Джон заметил, как занервничал Клив у него за плечом.
— А подождать нельзя? Позвоню тебе на неделе.
— Нет. Надо решить сейчас. Прежде всего вещи. Заберешь?
— Пусть остаются. Там ничего существенного — шмотки, книги. Выброси.
— Как ты можешь так говорить! В этих вещах наша общая жизнь.
— Извини. Я не это имел в виду. Просто не хочу, чтобы они были у меня.
— У тебя теперь вещи получше?
— И жизнь получше.
— Знаешь, я тебя ненавижу. — Прямота признания уязвляла. — Очень сильно. — У Петры на глаза навернулись слезы. — Ушел, а обо мне не подумал. Как жестоко! Но ты всегда был такой. — Она говорила все громче. — Даже Дороти не навестил, хотя знал, что она умирала.
Паб притих и стал прислушиваться.
— Тебе на нее наплевать! На меня, на всех нас! Пришел всех похоронить, будто мы умерли. Подонок! Чтоб ты СПИД подцепил. И рак тоже, и подох в одиночестве. Чтоб ты обожрался наркотиков и твоя печенка распалась.
Петра гнала высоченную волну горя, худое тело натянулось, как стальной буксирный трос. Она источала оскорбленное достоинство и переполнялась холодной брехтовской правоты.
— Буду вечно тебя презирать! — Она дернула головой и ударила Джона по щеке. Она продолжала бы его бить. Но железная рука перехватила кисть, вывернула за спину, и Петра рухнула на колени. Между ними стоял Хеймд.
— Черт! — Из-за стола на него полез Клив.
Послышался звонкий шлепок, будто Хеймд отбил в регби мяч, и Клив опрокинулся на стул.
— А вы двое не вздумайте. — Хеймд указал на Дома и Пита.
