И он плюнул на них.
Тут все брусья, молоты и прочие инструменты мигом обрушились на него, и удары посыпались градом, кроша и ломая его кости и железные латы. А Сметсе и подмастерья, без передышки колотя дьявола, приговаривали:
– Мы были трусы, потому что мы были добры, справедливы, доверчивы, мягкосердечны; а он был храбр, потому что, имея оружие и солдат, убивал слабых и истреблял безоружных.
– Мы были трусы, потому что хотели молиться богу в чистоте наших сердец; а он был храбр, потому что хотел воспрепятствовать этому, призывая себе на помощь железо, огонь и могильные заступы.
– Мы были трусы, потому что любили посмеяться и выпить по стаканчику, как люди, которые, исполнив свой долг, уже ни о чем больше не тужат; а он был храбр, этот мрачный герцог, потому что бросал в тюрьмы простых бедняков в самый разгар карнавального праздника и сеял смерть там, где было веселье.
– Были трусы и те восемнадцать тысяч восемьсот человек, что отдали жизнь свою во славу божью; были трусы и несметные толпы других, загубленных во всех концах нашей земли твоею свирепой и наглой солдатней, и таким несть числа; а он был храбр, когда приказывал мучить людей, и еще храбрее, когда бахвалился этим на пирах.
– Мы были трусы: после боя мы с пленными всегда обращались, как с братьями; а он был храбр и после поражения во Фрисландии приказал уничтожить своих же солдат.
– Да, мы были трусы: трудясь неустанно, мы наводняли весь мир изделиями наших рук; он был храбрец: прикрываясь религией, убивал без разбора всех зажиточных людей нашей страны – будь то католики, будь реформаты – и грабежом и поборами выжал из нас тридцать шесть миллионов флоринов. Ведь все в мире сейчас перевернулось: прилежная пчела, которая мед собирает, трусиха; ленивый трутень, который мед похищает, храбрец. Так плюй же, благородный герцог, на фламандских трусов!
Но герцог уже не в силах был ни плевать, ни кашлять: под градом ударов он потерял человечье обличье. Кости, мясо, железные латы – все перемололось, все смешалось. Однако крови не было видно – вот ведь чудо какое! И когда, утомившись лупить дьявола, подмастерья остановились, чтобы малость передохнуть, из этого месива мяса, костей и железа донесся чуть слышный голос:
– Получай свои семь лет, Сметсе!
– Ладно, монсеньор, выдайте только расписку! – сказал Сметсе.
И дьявол выдал расписку.
– А теперь, ваша светлость, – прибавил Сметсе, – потрудитесь встать!
При этих словах – вот чудеса-то! – дьявол принял свой прежний вид. Он удалился с гордо поднятой головой, но, не соблаговолив взглянуть себе под ноги, споткнулся о молот, лежавший на полу, и позорно грохнулся оземь, носом вниз, чем рассмешил всех подмастерьев. Потом встал и погрозил им кулаком, но они засмеялись еще громче; он заскрежетал зубами и пошел прямо на них, но они ответили ему свистом; он замахнулся шпагой на низкорослого коренастого парня, но тот вырвал у него шпагу и разломал ее на три части; он стукнул кулаком по лицу другого парня, но тот дал ему такого здоровенного пинка, что он выкатился в дверь и растянулся на набережной, задрав ноги кверху.
Взревев от стыда, дьявол тотчас же превратился в багровый пар, подобный испарениям крови. И в ушах подмастерьев зазвучали тысячи веселых, насмешливых голосов:
– Кровавый герцог избит, повелитель топоров опозорен, властитель костров втоптан в грязь! Да здравствует Фландрия во веки веков!
И раздались рукоплескания тысяч людей, и занялся день.
Глава четырнадцатая
О великой тревоге и глубокой печали жены Сметсе
Сметсе отправился искать свою жену и нашел ее в кухне на коленях перед изображением святого Иосифа.
– Ну, женка, как показалась тебе его пляска? Не правда ли, было превесело? О, теперь наше жилище будут звать домом избитых дьяволов!
– Да, – покачала жена головой, – а также домом Сметсе, которого дьяволы унесли в ад. Ведь ты попадешь туда, я это знаю, я это чувствую, предчувствие меня не обманывает. Дьявол, который ушел намедни отсюда, был в военных доспехах. Это недоброе предвестие. Он вернется к тебе, но уже не один, а с сотнею тысяч чертей, так же готовых к бою, как и он. Ах, бедный мой муж! они придут сюда с копьями, шпагами, алебардами, пищалями, мушкетами. Они притащат сюда пушки, будут стрелять из них и разнесут в клочья и тебя, и меня, и кузницу, и подмастерьев. Горе нам! Они все сравняют с землей, и там, где стоит сейчас наша кузница, ничего не останется, кроме горстки ничтожного праха. И когда прохожие взглянут на этот прах, идя по набережной, они скажут: «Здесь покоится дом безумного Сметсе, продавшего душу дьяволу». Я-то после смерти попаду в рай, как я смею надеяться, но ты, муженек!.. Ох, этого горя не высказать словами! Схватят они тебя и потащат сквозь огонь, дым, серу, смолу, кипящее масло туда, в то страшное место, где несут наказание те, кто хотел бы порвать договор с дьяволом, но не получил помощи ни от бога, ни от святых. Бедненький муженек мой, милый мой дружок, знаешь ли ты, что тебе там уготовано? Ох-ох-ох! Тебе уготована такая глубокая бездна, что до дна ее добраться, все равно, что на небо взобраться, а ее поганые стены сплошь утыканы острыми каменьями, обломками копий, мечей, алебард – ужас до чего страшных! А какова эта бездна, известно ли тебе, муженек? В эту бездну грешники мчатся денно и нощно, – ты меня понял? – денно и нощно, денно и нощно, и каждый миг рвут их на части острые скалы, кромсают мечи, потрошат алебарды, и так – века и века.
– Жена, ты сама, что ли, видала эту бездну, о которой ты мне толкуешь?
– Видать не видала, но какова она, знаю! Нам ведь часто о ней говорили в Сен-Бавонском аббатстве. Не станет же лгать наш добрый каноник, который там проповедует!
– Ну, конечно, не станет! – согласился Сметсе.
Глава пятнадцатая
О кровавом короле
Настал последний вечер седьмого года. Сметсе сидел в своей кузнице и с тревогой глядел на чудодейственный мешок, ломая себе голову, как заставить дьявола в него влезть.
В то время как он предавался своим тягостным мыслям, кузница неожиданно наполнилась отвратительным смрадом и уйма вшей облепила пол, потолок, наковальни, молоты, брусья, мехи, а также Сметсе и подмастерьев, у которых потемнело в глазах, ибо этих вшей было такое великое множество, что всю кузницу будто заволокло облаком, дымом или плотным туманом.
И раздался чей-то скорбный, но повелительный голос:
– Пойдем, Сметсе, семь лет уже истекли!
Сметсе и его помощники оглянулись в ту сторону, откуда послышался голос, и с трудом различили во вшивом тумане человека/ который шел им навстречу. На голове у него красовалась королевская корона, на плечах – парчовая мантия. Но под мантией он был совершенно наг, и на груди у него темнели четыре большущих гнойника, соединявшихся в одну рану. Из этой-то раны исходило зловоние, отравлявшее воздух, и с нее-то ползли полчища вшей. На правой ноге был у него пятый гнойник – самый паскудный, самый грязный и вонючий. Лицо у этого человека было белое, волосы каштановые, борода рыжая, губы слегка выпячены, рот чуть приоткрыт. В его серых глазах можно было прочитать скуку, зависть, коварство, лицемерие, жестокость, лютую злобу.
Подмастерья постарше, взглянув на него, закричали громовым голосом:
– Сметсе, здесь кровавый король, берегись!
– Горлопаны, – воскликнул кузнец, – потише! Молчите и благоговейте! Шапки долой перед величайшим королем, какого только видел свет, перед Филиппом Вторым[36] королем Кастилии, Леона и Арагона, графом Фландрским, герцогом Бургундским и Брабантским, пфальцграфом Голландским и Зеландским, славнейшим государем среди славных, величайшим среди великих, победоноснейшим среди победоносных! Государь, – прибавил Сметсе, обращаясь к дьяволу, – вы оказали мне неслыханную честь, явившись сюда, чтобы отвести меня в ад, но я, простой ничтожный кузнец, осмелюсь обратить внимание вашего королевского и пфальцграфского величества на то, что час договора еще не пробил. Посему, буде на то ваше соизволение, я еще проведу на земле тот малый срок, что остался
