выемку раз в неделю!
— Заткнись, ты… ты… — завопил фельдфебель, — а то будет плохо! В поезд, ублюдок паршивый, сию же минуту!
Он схватил Малыша и втолкнул в вагон.
— Через две недели я буду с тобой, — закричал Малыш из окна Линкору. — Отпуск на помолвку, отпуск на свадьбу — я попрошу все отпуска, какие только существуют!
Когда поезд тронулся, он едва не выпал из окна. Друзья в последний миг втащили его в купе.
— С дороги, — заревел Малыш, ринулся к окну и далеко высунулся. Голова его ударилась о железный столб. Лицо залило кровью из большой раны. — Урра! У меня трещина в черепе! Эмма, веди себя прилично, пока я не буду с тобой! Я скоро вернусь, — добавил он, указывая на голову.
— Конечно! — Она, дробно топоча, бежала по платформе на своих толстых ногах. Одной рукой задирала подол над массивными коленями, другой махала, держа в ней шапочку медсестры. Лицо ее раскраснелось. — Возвращайся, медведь, слышишь? Возвращайся ко мне!
Дора стояла у киоска. Махала рукой высунувшемуся в дверь Легионеру.
Женщина лет пятидесяти держала на руках трехлетнего ребенка. Она упала, и малыш с воплем покатился по асфальту.
Солдат в светло-сером мундире морского пехотинца вскрикнул от ужаса.
Длинный поезд шел все быстрее, быстрее между многочисленными развалинами Гамбурга, увозя в сторону Берлина три тысячи восемьсот обмундированных кусков пушечного мяса.
Полицейский вермахта шел по проходу, крича:
— Закрыть окна! По всем, кто стоит у открытых окон, будет открыт огонь!
— Жук навозный, — фыркнул унтер-артиллерист, лежавший с бутылкой шнапса на багажной полке.
В соседнем купе запели:
На платформе оставались сотни невест, родителей, жен и детей. Они смотрели туда, где поезд исчезал из виду, и клубы паровозного дыма сливались с дождевыми тучами.
Большинству из них было суждено никогда больше не увидеться с теми, кого они провожали.
Дора стояла у киоска одна, лицо ее побелело как мел, глаза немигающе смотрели вперед. Губы шевелились.
— Возвращайся, Альфред. Ради Бога, вернись ко мне! В любом виде, хоть на костылях, только вернись!
Линкор стояла на самом конце платформы. Она все еще механически махала большой красной шалью. Легкие ее работали, будто кузнечные мехи. После бурных и непривычных усилий она с присвистом ловила ртом воздух.
— Большой, глупый медведь, — прошептала она. — Не влюбляйся там ни в кого!
Потом эта огрубелая женщина сделала нечто совершенно неожиданное. Стала молиться. Сложила руки и молилась. Прямо на пыльной железнодорожной платформе под разбитой стеклянной крышей:
— Господи. Ты не часто слышишь обращения Эммы Клотерс, но сейчас, видишь, я здесь. Пусть мой большой, глупый детеныш вернется ко мне. Пусть хотя бы калекой, но только живым! Молю тебя, Господи, всем сердцем, пусть мой большой, глупый, уродливый детеныш вернется живым!
Заморосил частый мелкий дождь. Платформа медленно пустела. Завыли сирены. Люди побежали. Вдалеке падали первые бомбы.
У входа на платформу стояла, будто вросши в асфальт, девушка. Рвала зубами носовой платок.
— Отто, — хрипло прошептала она. — О, нет, Отто! — И вдруг пронзительно закричала: — Отто, не позволяй себя убить! — И стала неистово рвать на себе волосы. — Гитлер, ты убийца! — Ее громкий крик раскатился по платформе. — Ты убийца, Гитлер!
Возле нее словно по волшебству оказалось двое молодых людей в черных кожаных плащах. В руке одного из них блеснул серебряный значок. Находившиеся поблизости услышали, как он прошипел:
— Гестапо!
Девушка неистово сопротивлялась и продолжала кричать, когда ее уводили силой. Она исчезла в таинственной темноте полицейского участка.
Отто, рядовой-пехотинец, сидел в уходившем поезде, шепча:
— Моя родная Лотта, мы скоро увидимся!
Одному из приятелей он сказал:
— У моей жены будет ребенок.
Но его Лотте не суждено было родить. Она осмелилась сказать правду в стране, где правда была под запретом.
Поезд с грохотом шел по Германии. Ненадолго останавливался на многолюдных станциях. В него садились новые группы солдат. Переступали через чемоданы, рюкзаки, вещмешки, сумки, противогазы, винтовки, автоматы, каски, скатки и бранили солдат в сером, зеленом, синем, черном и коричневом. Там были все рода войск. Шестнадцати-двадцатилетние моряки в темно-синей форме с эмблемами подводников на рукавах. Фанатичные эсэсовцы в сером полевом обмундировании, с пустыми, остекленевшими тевтонскими глазами — они обучались в так называемых орденских замках, усваивали суть диктатуры в ее крайнем интеллектуальном убожестве. Полицейские постарше в мундирах ядовито-зеленого цвета, ехавшие в какую-то дивизию полевой жандармерии. Им предстояло погибнуть от рук беспощадных партизан, которые поджидали их, словно голодные хищники.
Там были танкисты в черных мундирах, пропахших бензином и соляркой. Коренастые, похожие на крестьян кавалеристы с ярко-желтыми погонами. Спокойные горные стрелки с жестяными эдельвейсами на рукавах. Артиллеристы со скудными наградами на груди серовато-зеленых мундиров. Саперы с мрачными, как их черные погоны, лицами, смертельно усталые от бесконечных трудов. Полные, самодовольные береговые артиллеристы, которым посчастливилось нести охранную службу вдали от фронта. Разведчики с бодрыми лицами, щедро пересыпавшие речь иностранными словами, демонстрируя познания в языках. Но большинство составляли пехотинцы в поношенных мундирах, громкое живое опровержение прозвища «царица всех родов войск».
В каждом углу пили или играли в карты. Группа солдат шепталась, собравшись вокруг унтера медицинской службы.
— Желтуха — это ерунда, — говорил он слушателям, — притом с ней вас быстро выпишут. Венерические болезни тоже не годятся. Черт возьми, если их подцепишь, вам исколют всю задницу.
Он выпрямился и настороженно огляделся, но, не увидев подозрительных типов, пригнулся снова. Разговор продолжался приглушенным шепотом.
— Нет, ребята, тиф, настоящий тиф — вот это вещь. Температура, от которой очко чуть не лопается. Когда ты полумертв, тут врачи уже сдаются. Гладят тебя по головке, как маленького мальчика. Так любезны с тобой, что это кажется сном, поскольку уверены, что ты дашь дуба. И тиф лечится долго.
— А как подхватить его? — спросил невысокий, худощавый пехотинец.
— На молочной ферме, малыш, — усмехнулся сапер.
На лице пехотинца появилось обиженное выражение.
Небольшие пакетики перешли из рук в руки. Унтер сунул большую пачку денег в карман. Улыбнулся с загадочным видом и снова огляделся.
— Растворите содержимое пакетиков в кофе, а потом выпейте водки. И через две недели от силы будете нежиться в превосходной постели, война будет для вас окончена по меньшей мере на полгода.
— А умереть от этого нельзя? — недоверчиво спросил кавалерист.
