Никто мне не верит

корнями и семенами были детской шалостью в сравнении с тем, что он делал сейчас. Бросил и убежал — такой была его старая техника; только прячась и таясь, он мог наблюдать за тем, что происходило дальше.

Какое удовлетворение он получал, думая о том, что перешел на совершенно другой уровень, где его личность, а не ее анонимные действия, превращалась в инструмент моделирования этих изменений.

Туда, где его прямое участие не являлось лишь дополнением к процессу.

Оно составляло суть процесса.

* * *

Машин на улице было мало. На бульваре Моррисей было относительно спокойно. К югу, на расстоянии двух кварталов от его дома, где жилая часть улицы переходила в торговую, был открыт магазин, работавший с семи до одиннадцати, и больше ничего интересного из окна Грега видно не было. Даже окна типографии, которая работала без выходных, были темными.

Однажды в Цинциннати у него была девушка, работавшая в типографии наборщицей. Очень тонкая с темно-русыми волосами, стянутыми в тугой узел на затылке. Когда он, наконец, уговорил ее раздеться, на что потребовалось, если ему не изменяет память, пять непривычно долгих дней, она оказалась ужасно костлявой.

Сувениром для нее стали проколотые для сережек уши.

Она переезжала с одной квартиры на другую по меньшей мере дважды, прежде чем он оставил ее в покое.

Его не привлекали худые женщины; они были менее уязвимы для его самых утонченных тактических ходов. Но после наборщицы все же было несколько таких, которые принесли ему радость и прекрасно поддались его моделированию. Например, та учительница третьего класса, которую он назвал мисс Чипе; она сделала для него татуировку на плече. Позднее он водил ее по самым непристойным стриптиз-клубам, которые мог предложить Вегас, и убедил ее в том, что для него будет высшим наслаждением, если она в интимной обстановке и только для него сделает что-нибудь подобное.

Она так и не увидела камеру, которую он спрятал в лампе. Зато увидела целое собрание обалдевших от удивления школьников, когда он подменил пленку о миграции птиц на ту, которую сделал сам.

Танцевальная музыка закончилась, и зазвучала медленная песня. Теперь он сидел, сонно позевывая; пришло самое время ложиться спать.

* * *

Майк Делано сидел, наклонившись над своим столом, и рассматривал пустую чашку.

У него было выше головы бумажной работы, и он пытался понемногу разобраться с ней.

Жвачка для ума; ты имеешь возможность думать, пока разгребаешь это дерьмо — а разгрести его нужно было к завтрашнему дню, последнему дню 1992 года.

Единственная проблема заключалось в том, что от него требовалось написать в этих бумагах что- нибудь осмысленное.

Он дошел до рапорта о том, как они извлекали енота из квартиры Линн. Естественно, анализы подтвердили, что он был бешеный. Лаборатория была в этом заранее уверена. Он думал позвонить и сообщить об этом Линн, но после сражения в рождественскую ночь, два их последних разговора носили чисто официальный характер, и они были короткими и формальными.

Две недели назад он видел, как его сестра Клэр кричала на своего сына, который выскочил на дорогу перед идущей машиной. Клэр можно было понять, хотя она выбрала совсем не ту мишень, чтобы излить свои эмоции: «Теперь, когда я знаю, что он не умер, я хочу убить его».

Именно это он и делал сейчас в отношении Линн.

Зазвонил телефон на его столе.

— Делано.

— С Новым годом, — сказала женщина.

— Кто это? — пробурчал он.

— Детектив Абигайль Стерн. Департамент полиции Лос-Анджелеса. Вы, вероятно, хотите продиктовать мне номер вашего факса.

Он выпрямился на стуле.

— Зачем?

— Чтобы получить выполненный с помощью фоторобота портрет Джерарда Джона Сэллинджера. Мужчина, черный/коричневый, шесть-один, один девяносто, дата рождения 11/8/53. Плюс жалоба от 7/2/88, поданная некой Барбарой Элис Хайсмит. Преследование, последовавшее за любовной связью, возможное незаконное проникновение в квартиру, та-та-та, состав преступления не доказан. Постоянные телефонные звонки, та-та-та, и так далее, и тому подобное, а теперь мы переходим к последнему абзацу, из которого мы узнаем, что Барбара Элис получила от этого джентельмена против своего желания несколько комплектов нижнего белья порнографического типа и по его просьбе сделала себе татуировку на бедре.

— Это то, что надо, — сказал Майк, почувствовав, как забилось его сердце. — Именно то.

— Это не все. Компьютер выдал эту информацию после того, как я попросила аналитика ввести в него детали в пяти или шести разных конфигурациях, а портрет прилагался, потому что был составлен для опознания в момент подачи жалобы. Но жалоба была подана не на Джерарда Джона Сэллинджера. Жертва знала его под именем Грега Уолтера.

— Дерьмо собачье.

— А вы думали, что у меня пустая голова.

* * *

В машине, по дороге на Третий канал, Майк настолько остро ощущал присутствие этого факса на заднем сиденье за своей спиной, что эта бумажка вполне могла бы засветиться, как распятие в столовой его бабушки.

Он бросился бегом к аппарату, чтобы увидеть портрет, как только факс появится, и стоял, с яростью глядя на постепенно выползающие из машины отдельные черты лица: брови, нос, затем губы и подбородок… затем снова посмотрел на губы.

Узкая верхняя, очень пухлая нижняя, большой сам по себе рот, такой, какой бывает у кинозвезд.

Он долго не мог оторвать от него свой взгляд.

Мысль о том, чего касались эти губы, причиняла ему большую боль, чем он мог ожидать.

Подошел Говард Ландрау, чтобы посмотреть, что это его так заинтересовало.

— Алек Болдуин? — спросил Говард.

— Иди в задницу.

— Так кто же это?

— Выродок по имени Джерард Джон Сэллинджер. Известен нам под именем Грега Альтера. Онанист, который преследует Линн Марчетт.

— Она его опознала?

— Она сделает это.

Ландрау замолчал, потом осторожно заметил:

— Ты слишком много вкладываешь в это дело.

Майк пожал плечами.

— Большое телевизионное шоу. Начальство давит.

Сейчас, оставшись один и пробираясь сквозь множество машин, как всегда в это время заполнивших бульвар Моррисей, он задал себе тот же самый вопрос.

У него не было необходимости оправдывать тот факт, что он сам лично везет портрет к Линн. Это было обычной практикой — прослеживать реакцию жертвы и быстроту опознания.

Но это было единственное разумное объяснение, которое он мог предложить. Что касается остального, он не был обязан отвечать Ландрау, но лично для себя он должен был кое-что решить.

Он, действительно, уделял делу Линн очень много времени. И энергии: он думал о нем на работе, вне работы, под душем, в супермаркете.

На самом деле, он занимался именно тем, что в разговорах с Линн продолжал классифицировать как невозможное — гонялся за человеком, который официально не считался преступником и совершал