чувствует себя, вполне сносно. Гансу удалось с нею повидаться. Торт и цветы она приняла благосклонно и за чашкой чая пересказала многое из того, что узнала от Ирмы. По ее словам, Ирма ничем не болела, ее здоровью можно было позавидовать. И никто никаких надругательств над нею не совершал, более того, советское командование специальным документом вынесло ей благодарность за участие в спасении своего офицера. Вся ее беда состояла в том, что она страстно любила этого офицера и несла это свое чувство как тяжкий крест. Офицер ее тоже любил, но после того, как был отправлен на лечение в свою страну, связь между ними внезапно оборвалась.
Далее Ганс цитировал в своем письме разговор Марты с Ирмой, который ей хорошо запомнился:
Марта: Может быть, его заставили прекратить с тобою всякие отношения? Он — русский, ты — немка, дочь полковника, ведь он знал, что ты дочь эсэсовского полковника?
Ирма: Конечно, он видел в ту ночь фотографию отца.
Марта: Ты — дочь эсэсовца, у них очень суровые представления о такого рода привязанностях.
Ирма: Никто не смог бы его заставить. Ты не представляешь, какой это был удивительный человек, мужественный, цельный, как кремень. Я именно тогда, когда узнала его, поняла, почему они победили…
Марта: Почему же?
Ирма: Если все русские такие, как он, то согнуть, уничтожить, поработить их народ невозможно.
Марта: Ты его идеализируешь.
Ирма: Возможно, но для этого есть основания.
Марта: И все-таки он исчез, растворился, затерялся, называй это как угодно — только ничего от этого не меняется.
Ирма: Однажды ночью, в конце августа, я проснулась внезапно от того, что мне показалось, будто он входит в мою комнату. Я даже сказала ему: «Здравствуй, любимый, наконец-то ты пришел!» А он мне ответил: «Прощай, Ирма, я не пришел, я ухожу навсегда». Я вскочила, бросилась к нему, но словно бы промчалась сквозь лунный свет, нигде никого не было… Вот тогда я впервые поверила, что никогда больше его не увижу, что он погиб.
Марта: Ты ему писала?
Ирма: Он прислал всего два письма. Сообщил адрес своей сестры. И по этому адресу я пробовала писать, но письма мои улетали в неизвестность, как уносит пожелтевшие осенние листья свирепый ветер. А может, они и не улетали, а исчезали, попав в почтовый ящик? Я и потом ждала его, бесконечно долго ждала, каждый день и каждый час. И уезжать из Берлина не хотела именно поэтому: вдруг он приедет и не сможет меня найти. Я даже узнала, что было несколько случаев, когда советским офицерам их командование разрешило жениться на немецких девушках. А я ведь его спасла! И я представляла, как иду к самому главному советскому генералу и падаю перед ним на колени. Но мой любимый исчез.
Марта: Тебе надо было ждать в Берлине.
Ирма: Конечно. Но меня обманули, сказали, что под Мюнхеном у надежных людей находится отец, он тяжело ранен, умирает и хочет с нами попрощаться. Мы с мамой собрались в один час, за нами приехал бывший денщик отца, мы его хорошо знали, поэтому поверили. А на самом деле отец, которого осведомили, что я «продалась» русским, выманил меня туда, где мог творить со мною все, что хотел. Он отправил меня в эту лечебницу, а ты знаешь, что здесь и стены, и охрана покрепче тюремных!
Марта: Да, отсюда не убежишь.
Тем не менее, писал Ганс, Ирма дважды пыталась бежать из «лечебницы», но ее перехватывали еще на пути к автостраде, пролегавшей километрах в десяти, и водворяли обратно, каждый раз ограничивая прогулки, лишая на длительные сроки права выхода за ограду.
Ганс, конечно, поинтересовался и тем, как случилось, что Ирма дала согласие выйти замуж за адвоката. Марта рассказала, что старый эсэсовец поставил перед дочерью условие: или она станет женой того, на кого он укажет, или до конца дней своих останется за высокой железной оградой «лечебницы». В это время группа бывших нацистов из пропагандистского аппарата Геббельса собирала «материалы» для грязной провокационной брошюрки: в ней перечислялись женщины, якобы изнасилованные «оккупантами» в сорок пятом. Старый Раабе пригрозил Ирме, что передаст сведения о ней и ее русском офицере издателям этой брошюрки. И Ирма уступила шантажу. Тем более что прошло уже столько лет…
После замужества Ирма уединенно жила на вилле в предместье Мюнхена, воспитывала дочь. Навещать Марте свою подругу не разрешили. Через несколько лет Ирма скончалась.
Теперь я приступаю к поискам дочери Ирмы фон Раабе, писал Ганс. В заключение он передавал всяческие приветы, обещал вместе со своими друзьями — «у нас тут образовался целый кружок под девизом «За любовь Ирмы Раабе» — довести дело до конца, пройти теперь уже по нынешним следам этой давней истории. Он найдет дочь Ирмы, если она жива, и передаст ей копии писем, написанных ее матерью. Пусть она знает, как все было на самом деле, и не считает свою мать сумасшедшей, как хотелось бы треклятому эсэсовцу Раабе. Ганс не сомневался, что Алексей не будет возражать.
«Я думаю, — писал он, — что мы имеем моральное право это сделать. Сейчас, через десятилетия, эти удивительные письма из прошлого потеряли характер личной переписки, они стали свидетельством того, что благородство, любовь, честность сильнее ненависти, они не сгорают даже в огне войны».
Ганс обещал, что и впредь будет относиться к письмам Ирмы очень бережно. Если удастся ее разыскать, дочь Ирмы будет решать, в какой степени возможно их обнародовать как романтические документы тяжелого времени.
«Продолжаю искать следы Коршуна, — сообщал Ганс. — Таких стервятников нельзя оставлять на свободе».
Еще он не без юмора написал, что его послание получилось таким длинным из-за того, что у него сейчас много свободного времени, он «залечивает боевые раны» после молодежной демонстрации протеста против американских военных баз на территории его страны.
«В демонстрации нашей участвовали девчонки и парни из разных молодежных организаций, с разными идейными взглядами и убеждениями. Шли вместе студенты, рабочие, служащие. И мы все требовали только одного — пусть уберут с нашей земли эти базы и арсеналы с оружием. Знаешь, не очень приятно чувствовать себя сидящим на ядерном погребе, ключи от которого, к тому же, в чужих руках. Мы соблюдали порядок, но на одном из перекрестков на нас набросились эти бандиты — молодые неонацисты… Они пустили в ход кастеты, ломики, велосипедные цепи».
Ганс подробно описал эту разбойничью вылазку, в результате которой несколько демонстрантов было искалечено. Полиция, как всегда, наблюдала за побоищем со стороны.
— Вообще-то провокация была задумана масштабно: наши ребята прихватили неонацистов в тот момент, когда они закладывали в урну для мусора взрывчатку.
Среди террористов, схваченных, как выразился Ганс, «за коричневые лапы», была…
«Ты ни за что не догадаешься, кто пытался подсунуть нам пластиковую взрывчатку, — писал Ганс. — Оторвись от письма и подумай…»
Заинтригованный Алексей отложил листки бумаги в сторону, прикинул, кто бы это мог быть. Он догадался! Взял снова письмо и проверил себя: да, конечно, — это предводительница молодчиков,
