— Мне как понимать наш разговор: как беседу или допрос?
— Вы хорошо знаете, как проводятся допросы.
— Значит, разговор по душам, — сделала вывод Зинка. — Тогда спрашивайте.
— Когда вы впервые познакомились с Ангелом?
Алексей решил не тратить время на подводку к разговору, сидевшая перед ним женщина прошла уже через множество «бесед», с такою лучше говорить напрямую, а не бродить вокруг да около.
Вот теперь Зинка испугалась по-настоящему. Она сжала пальцы так, что они побелели в суставах, низко опустила голову, словно что-то пыталась выискать в замысловатом рисунке кружевного полотна, а на самом деле просто старалась скрыть взгляд.
— Не знаю я никакого ангела! — выкрикнула она.
— Врешь! — неожиданно окрепшим голосом откликнулась больная из соседней комнаты. — Рассказывай, Зинка, правду, а то уедешь в дальние края и не жить тебе в этом доме после моей смерти!
— А я и не собираюсь здесь жить, — враждебно проворчала Зинка. — Когда помрешь, продам дом и уеду.
— Вспомни, как первый раз его в хату привела и меня на холод выгнали, словно собаку приблудную.
Старуха и через десятилетия не простила дочери свои обиды — копила их, вновь в бессонные ночи распаляла себя, строила планы мести.
— Не я тебя выгоняла, — Зинка даже не повернулась к полуоткрытой двери, из-за которой раздавался голос матери. — Ты ведь знаешь, как все было, что же ты на свою родную дочь лишнее наговариваешь? Сорок с лишком лет я казнюсь, себе грехи не отпускаю! Лучше повесили бы меня тогда вместо партизана.
Не ее повесили, а того паренька.
…С обеда полицейские побежали по хатам, сгоняя всех на площадь. Нет — не всех, детей и стариков не трогали, даже посмеивались, пусть отлеживаются на печках, не для них сегодня работенка. Уводили с собой девок, несколько парней-калек, которые по болезням задержались в селе, женщин да пожилых мужиков. Пронесся слух, что будут отбирать молодых и здоровых для эшелона в Германию, несколько сельчан раньше уже угнали в неволю на чужбину. Потому и шли люди на площадь со страхом, с опасением, на всякий случай прощались с родными.
За Зинкой тоже пришли, она забегала по подворью, наскоро заталкивая в заранее приготовленный полотняный мешочек сухари, шмат сала, кое-что из одежонки.
— Перестань шнырять, — прикрикнул полицейский. Он жил по соседству и потому счел возможным приглушенным голосом объяснить: — Никуда вас из села не погонят. Здесь работа найдется.
На площади, когда собрали всех, из группы немецких солдат и полицейских вышел чернявый парень с крестом на мундире. Он сказал, что из подвала управы сбежал схваченный ночью партизан, раненый, так что далеко не ушел. Чернявый сплюнул презрительно:
— Надо этого гада поймать и добить. Сейчас мы все пойдем на облаву. На охоту кто ходил?
Чернявый засмеялся, ему показалась нелепой мысль, что кто-нибудь из этих баб и девок, жавшихся от страха друг к другу, участвовал в такой благородной забаве, как охота.
— Не ходили, так пойдете.
Ловко придумал все чернявый, подло и хитро. Людей вывели за село к огромному полю, на котором поднялась кукуруза. Был уже август, и кукуруза вымахала по плечи. Каратели правильно рассудили, что партизан побежит туда, где легче укрыться. Вот всех расставили по краю поля метров за десять друг от друга, а за этой цепочкой выстроилась другая: полицейские и солдаты. Было их немного, и расстояние между каждым было побольше — метров по пятьдесят. Так и получилось, что сеть накинули на кукурузное поле густую, плетенную в два ряда. Чернявый предупредил: кто увидит беглого, пусть сразу кричит, полицейские или солдаты доделают свое дело, а если промолчит и пройдет мимо, то даже разговора не будет или там какого разбирательства — пуля в черепушку. «Боженько ж ты мой! — со страхом думала Зинка. — Это ж нас в каратели тоже записали, мы ж за раненым человеком будем гоняться, своего ловить». Она мотнулась туда-сюда, прикинула, как бы незаметно сбежать, но сосед-полицейский заметил ее суету и без злобы вытянул плетью так, что старенькое платьице на спине треснуло. Немцы захохотали, они веселились перед этой охотой, безопасной для них — один-единственный партизан, да и тот безоружный и раненый, что он может? Им нравилась придумка чернявого, и они одобрительно похлопывали его по плечу: зер гут! Да, конечно, куда скрыться тому бедняге — не на этом поле его вылущат из кукурузы, так на следующем. На дорогу он не рискнет выйти, а до леса добежать не успел — далековато.
Немцы веселились, день был хороший, солнечный, по пути они натрясли яблок в садах и теперь звучно надкусывали их, сок стекал по выбритым, лоснящимся подбородкам.
А люди стояли хмурые, и каждый, как и Зинка, молил бога, если он есть, чтоб не выпало на его долю это тяжкое испытание — встретить раненого. Понимали люди, что этой облавой каратели их как цепью приковывают к себе, кровью опрыскивают — кто в живых останется — все равно весь век будет мучиться, кошмары видеть, детей и внуков своих стыдиться. В облаву на своего погнать — такое только зверюга без стыда и совести, без ничего святого придумать может.
— Пошли!.. Пошли!.. — закричали полицейские.
Люди двинулись по полю неровной цепью, опустив головы, словно невольники. И надсмотрщики были — полицейские с винтовками и плетьми.
В высокой кукурузе было пыльно и душно, Зинка брела, раздвигая высокие, жесткие, словно лезвия бритвы, стебли, обливаясь липким потом. Острые края листьев больно резали оголенные руки и ноги. «Вот сейчас упаду и будь что будет», — с отчаянием думала она. И в самом деле споткнулась о вывороченный еще при пахоте пласт земли, упала, но тут же вскочила и побрела, шатаясь, дальше.
Беглого она увидела посреди плантации. Он лежал между рядками, лицом вниз, на изодранной в клочья рубашке багряно пламенела кровь. Партизан не шевелился, и было такое ощущение, что он мертв.
Зинка остановилась от неожиданности, шагнула в сторону, ломая стебли, чтобы обойти лежавшего ничком человека, и это заметил шедший метрах в двадцати от нее полицейский. Она еще могла что-нибудь сделать, приветливо махнуть полицаю рукой, прокричать какую-нибудь шуточку, словом, изобразить, что ничего особенного у нее не случилось, просто обходит ямку или поваленные ветром стебли. А она, напуганная до полусмерти, закрутилась, завертелась на одном месте, не в силах идти дальше, зажала рот ладонью, чтобы не дать вырваться истошному воплю. Вдруг мелькнула спасительная догадка: так он же мертвый, ему все равно: подойдут эти ироды, пнут сапогом, может быть, даже закопать позволят. Мертвый он! Ничего не чувствует, вот и руки обвисли, словно плети. В его смерти — ее спасение, не в чем будет винить себя, мертвым не больно.
Полицейские издали наблюдали за нею, очень уж странно она себя вела, кружила на одном месте, а другие ушли вперед и теперь оглядывались на нее. Люди тоже заметили, что с нею неладно, одна из женщин, выручая ее, крикнула!
— Зинка, не отставай!
А она вдруг подняла руку, взмахнула — мертвым все равно, а ей жить хочется, ой как хочется жить! Полицейские со всех сторон побежали к ней, продираясь сквозь заросли кукурузы, круша все на своем пути, передергивая со звоном затворы винтовок. И тогда она увидела, как партизан приподнял голову — вместо лица у него была кора из земли и застывающей крови — и негромко, но отчетливо произнес:
— Стерва! Овчарка немецкая!
Нет, он не выкрикнул эти слова — сказал так, будто клеймо выжег на всю оставшуюся жизнь.
— Молодец, девка, — заорал возбужденно чернявый каратель, — вознагражу!
Партизана повесили в тот же вечер на крыльце сельсовета. Как и водилось, на казнь согнали всех жителей села. Зинку поставили рядом с полицейскими и немцами, чернявый, бешено вращая глазами, выкрикнул, что доблестная немецкая армия вот-вот войдет в Москву, что всех коммунистов перевешают, как этого ублюдка — он ткнул пистолетом в партизана, уже стоявшего на табуретке с петлей, и вообще заколотят Советы в гроб.
…Зинка потом много ночей видела в беспамятстве одно и то же: пожилой полицейский неторопливо
