Дай им Бог на премьере, как Карузам каким-нибудь, спеть!.. Я спешу на свиданье. Такова наша девья планида: обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. – и, купив черемши и батон, позабыв слезы все и обиды, поскорее – к нему! И – автобусный жжется пятак… Вот и дом этот… Дом! Как же дивно тебя я весь помню – эта четкость страшна, эта резкость – виденью сродни: срубовой, чернобревенный, как кабан иль медведь, преогромный, дом, где тихо уснули – навек – мои благословенные дни… Дверь отъехала. Лестница хрипло поет под мужскими шагами. 'Ах, девчонка-чалдонка!.. Весь рынок сюда ты зачем волокла?..' Обжигает меня, раздевая, рабочими, в шрамах драк стародавних, руками. Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед – на неубранном поле стола. Разрезаю лимон. 'Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!..' Вот берем черемшу прямо пальцами – а ее только вместе и есть!.. – дух чесночный силен… Воск подсвечник – подарок мой – напрочь закапал. И култук – мощный ветер с Байкала – рвет на крыше звенящую жесть. И разобрано жесткой рукой полупоходное, полубольничное ложе. 'Скоро друг с буровой возвратится – и райскому саду конец!' А напротив – озеро зеркала стынет. 'Глянь, как мы с тобою похожи'. Да, похожи, похожи! Как брат и сестра, о, как дочь и отец… Умолчу… Прокричу: так – любовники целого мира похожи! Не чертами – огнем, что черты эти ест изнутри! Жизнь потом покалечит нас, всяко помнет, покорежит, но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри! Сжал мужик – как в маршруте отлом лазурита – худое девичье запястье, Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня… А буран волком выл за окном, предвещая борьбу и несчастье, и тонул черный дом во серебряном лоне огня. …………………………………………………………………………………………….. …не трактат я любовный пишу – ну, а может, его лишь! Вся-то лирика – это любовь, как ни гни, ни крути… А в любви – только смелость. Там нет: 'приневолишь', 'позволишь'… Там я сплю у возлюбленного головой на груди. Мы голодные… Мед – это пища старинных влюбленных. Я сижу на железной кровати, по-восточному ноги скрестив. Ты целуешь мне грудь. Ты рукою пронзаешь мне лоно. Ты как будто с гравюры Дорэ – архангел могучий! – красив. О, метель!.. – а ладонь раскаленная по животу мне – ожогом… О, буран!.. – а язык твой – вдоль шеи, вдоль щек полетел – на ветру лепесток… Вот мы голые, вечные. Смерть – это просто немного Отдохнуть, – ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!.. Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку мне – под силу теперь… Тихо, тихо, не надо пока целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку, когда тлеем лампадой под куполом рук мужика! Эта ласка – потайная. Ноги обнимут, как руки, напряженное тело, все выгнуто, раскалено. И – губами коснуться святилища мужеской муки. Чтоб земля поплыла, стало перед глазами – темно… Целовать без конца первобытную, Божию силу, отпускать на секунду и – снова, и – снова, опять, пока баба Безносая, та, что с косой, вразмах нас с тобой не скосила, золотую стрелу – заревыми губами вбирать! Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа, грудь мужская вздувается парусом, искрится пот! Что ж такого испили мы, что стал ты мне жизни дороже, что за люй-ча бурятский, китайский, – да он нам уснуть не дает!.. 'Дай мне руку'. – ' Держись'. – 'О, какой же ты жадный, однако'. – 'Да и ты'. – 'Я люблю тебя'. – 'О как тебя я люблю'. …Далеко – за железной дорогою – лает, как плачет, собака. На груди у любимого сладко, бессмертная, сплю. ……………………………………………………………………………………………. 'Ты не спишь?..' – 'Задремала…' – 'Пусти: одеяло накину – попрохладнело в доме… Пойду чай с 'верблюжьим хвостом' заварю…' И, пока громыхаешь на кухне, молитву я за Отца и за Сына, задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю. Ух, веселый вошел! 'Вот и чай!.. Ты понюхай – вот запах!..' Чую, пахнет не только, не только 'верблюжьим хвостом' – этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой белки, соболя… Еще чем-то пахнет – стою я на том! 'Что ж, секрет ты раскрыла, охотница! Слушай же байку – да не байку, а быль! Мы, геологи, сроду не врем… Был маршрут у меня. Приоделся, напялил фуфайку – и вперед, прямо в горы, под мелким противным дождем. Шел да шел. И зашел я в бурятское, значит, селенье. Место знатное – рядом там Иволгинский буддийский дацан… У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье он накладывал к чаю, старик, мне!.. А я был двадцатилетний пацан. У него на комоде стояла статуэточка медная Будды – вся от старости позеленела, что там твоя Ангара… А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды, И какой-то светильник все жег перед ним до утра. 'Чем живешь ты, старик? – так спросил я его. – Чем промышляешь?
