— Давай какие хочешь цифры, а я буду их умножать с быстротой молнии. Увидишь, как здорово я механизировал арифметику.
Но молния не успела блеснуть ни разу. В столовую вернулась Ксения Антоновна, за нею, размахивая нотной папкой, влетела толстушка Зоя, а затем появился со скрипичным футляром в руках краснощекий Ванька, больше известный под именем Опуса, потому что он исполнял на скрипке какие-то опусы для начинающих юных дарований.
— Мама, скажи папе, чтобы он чувствительно наказал Взрывника! — затараторила Зоя. — Мы пришли к Сургаевым, Ваня хотел выступать — и вдруг, представь себе, из скрипичного футляра высунула голову противная Вадькина гадюка и стала шипеть… Все страшно испугались, и выступление Вани не состоялось.
— Вадь нарочно засунул ужа в футляр, — уверенно заявил Опус.
— Ну и что же? Подумаешь, важность твой футляр! — рассердился Вадик. — Надо же ему спокойно переварить ящерицу… Опус, не смей вынимать ужа!
— Ты же не даешь мне читать твоих Жюль-Вернов… — стал торговаться Опус.
— Невозможный дом! — вздохнула Ксения Антоновна. — Хорошо, что я успела поработать.
Послышался голос:
— А как бы это сделать, чтобы молодежь вообще шумела поменьше?
На пороге столовой, упершись руками в дверные косяки, стоял Филипп Константинович Колмогоров. Горняки говорили, что если сложить Колмогорова вдвое, то получится мужчина хорошего среднего роста и не очень полный — таким высоким и тонким он был. Еще говорили, что Филипп Константинович днюет и ночует в карьере. Летом он так загорал, что кожа на носу и скулах шелушилась, а зимой нередко обмораживался, хотя и хвалился, что кожа у него дубленая.
Ребята побаивались Филиппа Константиновича, так как он был всегда серьезен и почти всегда резковат.
— Филипп, ты знаешь, траншею… — начала Ксения Антоновна.
— …надо пройти за два месяца, — закончил Колмогоров. — Я только что от генерал-директора… Говорили о новом строительстве. Проект, сроки, план технического оснащения стройки — все придется пересмотреть. Большие затруднения будут с рабочей силой. Я отвечаю за всю стройку на Крутом холме… Пойдем ко мне в кабинет, потолкуем. — Он обратился к ребятам: — Надеюсь, последние часы моего пребывания дома не будут омрачены скандалами.
— Папа, ты позволишь мне ходить к тебе на Крутой холм? — спросил Вадик.
— Не вижу в этом необходимости, — коротко ответил Филипп Константинович.
— Панька, слышишь, мой папа и твой батька сдадут траншею в два счета! — заявил Вадик, когда старшие ушли. — И все равно я буду ходить на Крутой холм, увидишь! Папа всегда так: сначала откажет, а потом разрешит…
Он сделал отчаянную попытку пройтись на руках, что ему никогда не удавалось, и шлепнулся на пал.
Домой Паня вернулся поздно и застал мать и Наталью в хлопотах. Мать на кухне резала пирог и приглядывала за кипевшей кастрюлькой, а сестра уже накрыла на стол и переливала пиво из запотевшего бидона в графины.
— Мам, у нас сегодня гости будут! — обрадовался Паня.
— Вовсе это не твоя забота. На часы погляди. Пей молоко да спать ложись.
— Пань, тебе все время звонят, — вполголоса сказала Наташа, когда он ужинал, устроившись на уголке стола. — Мальчишки какие-то. И так глупо спрашивают: «Здесь живет самозванец Панька?» Почему тебя так прозвали?
— Потому что… получат от меня пареного-жареного!
Он бросился к телефону и спросил у дежурной на коммутаторе:
— Валя, кто мне все время звонит?
— Что я тебе, личный секретарь! — раскричалась Валя. — Постой, опять вызывают…
В трубке запищал противный, явно поддельный голос:
— Здесь живет самозванец Панька?
— Генка, если будешь еще звонить мне…
— Я не Генка, врешь!..
На последнем слове писк сорвался, голос стал обыкновенным, и Паня убедился, что звонит не Гена. От этого было не легче, даже наоборот: значит, кличка уже пошла гулять по поселку… Паня допил молоко, но последние глотки показались ему горькими.
Приготовившись ко сну, он сел на кровать и задумался. День, безоблачно начавшийся знакомством с Неверовым, прошел и хорошо и плохо, но, как казалось, плохого было слишком много… Самозванец?.. Как это самозванец! Паня всегда считал, что отец и он — это одно и то же, что отец безраздельно принадлежит ему со всей своей славой. И теперь, когда Паня так блестяще решил задачу о малахите, доказав этим, что он — Пестов, Пестов и еще раз Пестов, теперь, когда в дом Пестовых постучалось новое богатырское задание для Григория Васильевича, все ребята станут говорить, что Пестов — это одно, а Панька — только самозванец и вовсе даже не Пестов. Конечно, это глупо, но… на душе становится все хуже и хуже.
Вошла Наташа, переоделась за ширмой, надушила платочек, села рядом с Паней и обняла его:
— Пань, наш девичий хор новую песню разучивает. Старая песня, душевная такая, трогательная.
Она тихонько запела:
— Тебе нравится, Пань?
— Ничего… Только всё слезы и слезы. Лучше, если песня веселая… А жемчуга на Урале вообще даже нет.
— Нет, мне очень нравится… Милая песня… — Наташа подошла к зеркалу и необычно долго поправляла волосы. — Пань, почему ты вдруг сказал «пэ»? Помнишь, на кухне, когда у нас Фатима была.
— Очень интересно! — невольно улыбнулся Паня. — Скоро техникум кончишь, а не знаешь, какая буква стоит после «о». Ясно, «пэ»…
— Да-да, конечно! На старости лет вдруг забыла азбуку…
— Ну, положим, ты не очень старая, тебе только девятнадцать. Не то что бабушка Уля. Та старая как следует, на мировой рекорд.
— Откуда ты взял, что мне девятнадцать? — сказала Наташа. — Исполнится девятнадцать через два месяца.
— Ната, а кто у нас сегодня будет?
— Не знаю… Папа из горкома пошел в карьер и звонил оттуда, что к нам придет старый Чусовитин, потом Иван Лукич Трофимов, еще кто-то… и этот громадный, который тебя домой принес, когда ты ногу вывихнул…
— Полукрюков, — подсказал Паня. — Что это ты забываешь все на свете?
— Я же тебе говорю, что я старушка…
Она потушила свет в «ребячьей» комнате, напевая: «Старушка, старушка, старушка!», вышла и закрыла за собой дверь.
