Было в этом что-то странное. И даже неприятное. Только что бабочка хлопала крыльями, потом складывала их и замирала. Да, она засыпала, но ведь это только так говорится. На самом деле умирала. И мы, выходит, рассматривали смерть. Но надо ли глядеть на нее? Пусть даже это смерть бабочки и на нее не страшно смотреть.
Я и раньше подбирался к этим мыслям. А теперь понял окончательно — мне это видеть тошно. Я для этого не приспособлен. Что-то совсем другое я должен полюбить и научиться делать…
Все бабочки на дне банки сидели сложив крылья. Капитолина вопросительно смотрела на меня. Я кивнул ей без всякой радости, она открыла крышку и отвела лицо, чтобы не вдохнуть пары эфира. Малость подождав, я запустил туда руку и вынул одну бабочку.
Теперь предстояло развернуть ее крылья и положить на дощечку так, чтобы брюшко вошло в желоб. Булавкой проколоть, а крылья прижать полосочками бумаги, которые тоже приколоть. В общем, бабочку следовало распять.
Но у меня, как назло, ничего не получалось. Мертвая бабочка не разворачивала крылья. Я раздвигал их силком, но они не раздвигались. Одно крыло сломалось, и я отложил в сторону первую капустницу. Со второй тоже ничего не получилось. И с третьей.
Капитолина нервничала, а я покрывался потом. Вокруг нарастал недовольный ропот. Молва, поднявшая меня в высоту, готова была обрушить вниз со всей силой тяжелого презрения к выскочке.
И тут я принял единственно верное решение. Я попросил меня подождать, И рванул в помещение, где осматривал детей ухогорлонос. Очередь охотно уступила мне путь. Я забежал к Николаю Евлампиевичу и кратко, ничего не преувеличивая, но и не преуменьшая, рассказал о своей неудаче.
Он, когда я ворвался, светил в ухо какой-то девчонке, как когда-то мне, своим сверкающим зеркалом, но, наверное, ничего такого не находил, поэтому легко снял с головы свой обруч, одобряюще похлопал пациентку по плечу и встал во весь свой громадный рост.
Был он в белом халате, и вот так — в халате — двинулся за мной, спрашивая какие-то подробности, ответить на которые я не мог. Может быть, от простого волнения.
Даже не глянув на банку с бабочками, ухогорлонос взял в руку фанерку из приготовленных командой Олега и сказал, что сделаны они верно, но их надо делать из мягкого дерева. Для убедительности потыкал булавкой в фанеру — она не держалась.
Одним мановением руки Олег отправил своих исполнителей на новые труды, доктор же попросил принести свежих бабочек. Толпа рассеялась. Осталось несколько мелких свидетелей, из малышей.
— Можно и без морилки, — добродушно кивнул он Капитолине, и она снова с удивлением посмотрела на меня. И добавил с видимой грустью: — Умирая, они складывают крылья. — Теперь он уже смотрел на меня. — Слыхал, есть такое выражение: не складывай крылья! Это значит, не сдавайся! Не умирай!
Мы стояли совсем рядом, и я, может быть, первый раз с тех давних пор, когда доктор проткнул мне ухо, увидел его лицо совсем близко.
Мне показалось, что он очень похудел, даже высох. Его большой нос, на котором чудом держалось пенсне, стал острым, как у ледокола, зато серые глаза за стеклышками увеличились, и из них, словно слезы, лилась тоска.
Слезы это слезы, а тоску не видно. Это верно, ее не видно, а я видел: какая-то медленная дымка опускалась от склоненного ко мне лица и достигала меня, а я ее чувствовал и даже слышал, как можно услышать, если прислушаться повнимательнее, боль, обиду или — любовь!
Можно ли их услышать?
Можно, можно, если очень этого хотеть, если очень понимать другого и желать услышать!
Как он сказал тогда: «Не складывай крылья!» Обращался ко мне, но даже тогда я понимал, что говорит это доктор самому себе. А еще своей жене — Елене Павловне. И сыну Евгению говорит: «Не складывай крылья!»
18
Ребята притащили сачок с капустницей, Николай Евлампиевич запустил в него руку, вытащил бабочку, взял пальцами ее грудку и прижал. Бабочка распустила крылья. Доктор пояснил, как надо нажимать и сколько секунд удерживать, чтобы она умерла, а потом вложил в рамку из мягкого дерева и предложил мне проколоть тельце булавкой. Я это сделал. Потом, под его наблюдением, закрепил крылышки ленточками из бумаги. В края ленточки опять воткнул булавки.
— Ну, вот, — одобрил Николай Евлампиевич, — ты и сдал экзамен на энтомолога. Совсем не трудно.
Можно было улыбаться, но у меня не получилось. Все-таки доктор только придушил бабочку, а я ее убил.
Враки, скажут некоторые. Идет война, отец на фронте, каждый день может появиться почтальонка со страшной вестью, ты был в госпитале, знаешь, что такое кровь, и вдруг тебе жалко какую-то бабочку! Так не бывает!
Бывает! Потому что человек не рождается ожесточенным. Он приходит в жизнь с улыбкой. Конечно, нелегко пронести улыбку сквозь жизнь, слишком много жестокостей встречает всякий человек. Но худо, если, встретив жестокость, ты ожесточаешься сам.
Любить трудно. Особенно тех, кто сильней тебя или такой, как ты. Но кто мешает любить тех, кто слабей? Кто не ответит ударом на удар. А, может, даже, в ответ на твою несправедливую жестокость, лизнет тебе руку. Как, например, собака? А бабочка, такая беспомощная и невзрачная, как капустница?
В общем, вопрос стоит так: рождает ли жестокое время жестоких людей? Да, рождает. А жестоких детей? Нет, нет, нет!
Когда высохла моя первая и последняя капустница, я прикрепил ее к стене возле моей лагерной кровати. Стены были деревянные, темно-коричневые, с рыжиной, как всякое старое дерево, и бабочка светлела ярким пятнышком на золотисто-темном фоне. Было даже красиво.
Но — вот именно! Убивать для красоты было тошно. Как это получалось у других — сказать не берусь. Девчонки, правда, держались в стороне от ловли, хотя и не все и не всегда. Я даже слышал одно девчачье рассуждение:
— И не жалко бабочек губить?
— Но, — ответил вопрошающий другой голос, — капустницы — вредители, они капусту едят, а крапивы не жалко.
— Разве в этом дело?
— А в чем? — добила вторая.
В этом или не в этом дело, в пользе или во вреде, но я больше бабочек не ловил, потому что не мог ответить на главный вопрос: зачем?
19
В конце лета уехали беженки. К себе, в Киев. Когда они узнали, что настала пора возвращаться, с ними, говорила бабушка, что-то случилось. Они сразу, в один день, переменились и снова стали интеллигентными. Из серых куколок превратились в цветастых и совсем уж не таких старых дам. Без конца благодарили Николая Евлампиевича. Приглашали в гости после войны. Писали на газетных клочках свои адреса.
Они даже решили поухаживать за роялем, протерев его тряпками с мыльной водой, но доктор, вместо того чтобы порадоваться, опять расстроился.
А какой после них остался кавардак! Бабушка ходила несколько дней подряд со шваброй и выносила во двор груды хлама: и когда только успели насобирать всякой ерунды три вроде приличные женщины?
