засиженные мухами кисейные занавески, искалеченные тела, лежащие неровными рядами на полу. Мойра схватила его за талию и помогла удержать равновесие.
— Вы не сможете туда дойти! — воспротивилась она. — Физически не сможете!
Но Синклер не сомневался в собственных силах, да и был уверен, что Мойра его поддержит. Он запустил руку за импровизированную подушку из кучи соломы и извлек мундир, весь помятый и перепачканный грязью, но уж какой был. Мойра нехотя помогла ему одеться, и лейтенант шатающейся походкой побрел к выходу. Дверь вела в бесконечно длинный коридор, мрачный и переполненный пациентами.
— В какую сторону?
Мойра крепко взяла его за руку и повела налево.
Они шли мимо бесконечной вереницы палат, и все были битком набиты больными и умирающими. Большинство солдат лежали тихо, а некоторые что-то невнятно бормотали себе под нос. Несчастных, которые метались в диком бреду или испытывали такие адские муки, что их нельзя было успокоить обычными средствами, накачивали лошадиными дозами опиума и оставляли на произвол судьбы, втайне надеясь, что те вообще не очнутся. По пути им иногда встречались санитары и врачи, которые неизменно провожали пару удивленными взглядами, но на том их интерес и заканчивался — обязанностей у медиков было по горло, а госпиталь занимал такую огромную площадь, что тратить время на расспросы совсем не было времени.
Поскольку изначально здание госпиталя выполняло роль казарм, в плане оно имело вид огромного квадрата с башнями на каждом из четырех углов и просторным двором в центре. Здесь некогда могли проводиться учения одновременно нескольких тысяч солдат. Медсестер расселили в северо-западной башне, поэтому, пока они взбирались по узкой винтовой лестнице, Синклеру приходилось всем весом опираться на плечо и пухлую руку Мойры. Когда они подходили к первой лестничной площадке, то увидели тусклый свет фонаря, движущийся в их направлении. Мойра быстро затолкала лейтенанта в неглубокую нишу в стене, а когда лампа приблизилась, выступила вперед и сказала:
— Добрый вечер, мадам.
Судя по смутным очертаниям женщины с лампой в руке и черному ажурному платку, наброшенному на белый чепец, которые Синклер видел из укрытия, медсестра поприветствовала саму мисс Найтингейл.
— Добрый вечер, мисс Мулкаи, — раздался ответ. В подслеповатом свечении фонаря воротничок, манжеты и передник выделялись яркими белыми пятнами. — Я надеюсь, вы возвращаетесь к постели своей подруги.
— Именно так, мадам.
— Как она? Лихорадка не пошла на спад?
— Не настолько, чтобы это можно было заметить, мадам.
— Жаль. Я навещу ее, как только закончу обход.
— Благодарю вас, мадам. Я уверена, Элеонор будет очень вам признательна.
Мисс Найтингейл подрегулировала пламя в лампе, и Синклер в темном углу затаил дыхание.
— Насколько я помню, вы вместе подали заявление на участие в сестринской миссии, правильно?
— Верно, мадам.
— Значит, и на родину возвратитесь вместе, — произнесла она. — Только помните, что узы дружбы, какой бы сильной она ни была, не должны отвлекать вас от первостепенных задач. Как вы знаете, все мы постоянно находимся под пристальным наблюдением общественности.
— Да, мадам. Я понимаю, мадам.
— Доброй ночи, мисс Мулкаи.
С этими словами мисс Найтингейл под шуршание черного шелкового платья продолжила спуск по лестнице, и когда свет лампы померк, Синклер вышел из тени. Мойра жестом подозвала его к себе. Поднявшись на следующий этаж, они услышали усталые голоса нескольких медсестер, которые умывались и попутно делились друг с другом новостями за прошедший день. Одна из них рассказывала о том, как какой-то напыщенный офицер потребовал, чтобы она перестала перевязывать рану пехотинца, а вместо этого принесла ему чашку чая. Мойра приставила палец к губам и повела Синклера на следующий этаж, на самую вершину башни. Там располагался маленький альков с высоким узким окном, из которого открывался вид на темно-синие воды Босфора.
Мойра, поддерживая руками длинную юбку, быстро подошла к постели больной и прошептала:
— Посмотри, кого я к тебе привела, Элли.
Но не успела Элеонор и голову на подушке повернуть, как Синклер уже опустился на колени рядом с кроватью и взял девушку за руку. Рука на ощупь была горячей, влажной и совершенно обмякшей.
Элеонор смотрела затуманенным взглядом и, кажется, была раздражена тем, что ее беспокоят. Синклер засомневался, а осознает ли она вообще его присутствие — лихорадка, как он успел понять, напрочь стирает границы между фантазией и реальностью.
— Если инструмент расстроен, — пробормотала она, — играть на нем нельзя.
Мойра многозначительно посмотрела на Синклера, как бы подтверждая, что Элеонор действительно впала в беспамятство.
— И положи ноты назад на полку, иначе они опять куда-нибудь затеряются.
Мысленно Элеонор находилась где-то в Англии, возможно, в родительском доме или, что более вероятно, в пасторате, где она, по ее словам, когда-то училась игре на фортепиано. Синклер прижал ее пальцы к губам, но она выдернула руку и энергично замахала ею над одеялом, словно отгоняла рой назойливых мух. Мухами кишели все палаты госпиталя, но здесь, отметил Синклер, на самом верхнем этаже башни, в непосредственной близости от моря, насекомых не было.
«Как бы отделаться от Мойры?» — размышлял он. Сделать то, что он собирался сделать —
Мойра намочила в ведре с водой тряпочку, выжала ее и промокнула лицо подруге.
— Мойра, как думаешь, возможно раздобыть немного портвейна?
— Легче сказать, чем сделать, — ответила она, — но попытаюсь.
Понимая, чего добивается лейтенант, Мойра передала ему тряпицу и тактично вышла из комнаты.
Синклер всмотрелся в освещенное лунным светом лицо Элеонор. Кожа пылала лихорадочным румянцем, а зеленые глаза светились безумным восторгом. Фактически она не осознавала, что больна, и полностью потеряла связь с реальностью. Ее душа уже покинула тело и блуждала где-то в родной деревушке в Йоркшире, и Синклер опасался, что вскоре за ней последует и физическая оболочка. Он повидал сотни солдат, которые точь-в-точь, как и она сейчас, бредили, что-то невнятно бормотали себе под нос, смеялись, а потом вдруг отворачивали голову к стене и вмиг испускали дух.
— Ты можешь что-нибудь сыграть мне на фортепиано? — сказал он.
Элеонор вздохнула и улыбнулась:
— А что бы ты хотел послушать?
Он нежно стащил с ее плеч шерстяное одеяло; из-под него пыхнуло жаром раскаленного тела.
— Оставляю выбор за тобой.
— Мне нравятся старинные баллады. Если хочешь, могу сыграть тебе «Барбару Аллен».
— С удовольствием послушаю, — ответил он, стягивая с плеча сорочку.
Элеонор поежилась от холодного воздуха, проникающего в открытое окно.
Синклер склонил над ней голову.
Пальцы Элеонор зашевелились, как если бы нажимали клавиши рояля, и она тихим надтреснутым голосом замурлыкала вступительные аккорды песни.
Какой бы раскаленной ни была кожа Элеонор, однако по ней уже побежали мурашки. Синклер прикрыл ей грудь ладонью, чтобы хоть как-то защитить от прохладного ночного бриза. Вдохнул запах ее тела, который не смогла заглушить даже вонь камфоры и шерсти, и он показался ему не менее сладостным, чем аромат луга ранним летним утром. А когда коснулся ртом кожи, вкус, который он ощутил на губах, напомнил ему вкус свежего молока из деревенского жбана.
