задумываясь.
— Нет! Ты что? Ни в коем случае!
— А я почти уговорил,— вздохнул пацан.
У Яшки от этих слов глаза квадратными стали:
— Ну-ка, дружбан, колись, как ты бабу уламывал, о чем базарил с нею под прилавком? — перетащил мальчишку к себе на колени и потребовал:
— Говори правду, все как было!
— Она спросила, собирается ли Вика к нам приехать, насовсем. Я сказал, что ее никто не ждет. Про Вику не говорим. Она тоже не звонит. Теть Валя обрадовалась, вся засмеялась. Сказала, что тебя она никому не отдаст.
— Ну и баба! Настоящий конь с яйцами! — зашелся Анискин смехом и предупредил:
— Гляди, Яшка! Не блуди с детсадом. Не то Торшиха все, что торчит, откусит и отгрызет. Она слово держит!
— Так как ты ее почти уговорил? — напомнил Илья Иванович мальчугану.
— Людей не было, теть Валя меня на колени взяла. Я согрелся и уснул. Так хорошо сделалось. Она песню мне пела совсем тихо, чтоб ни одна мышка на складе, а только я слышал бы. Так просыпаться не хотел. А тут люди пришли, кто зачем не пойму. Тогда теть Валя два ящика сдвинула, положила сверху одеяло, куртку под голову мне дала.
— Для чего в магазине одеяло? — удивился Анискин.
— Когда совсем холодно было, плечи и спину им накрывала. Чайник тоже, чтоб быстро не простывал. А ночами на нем кошка спит, какая уже всех мышей в магазине переловила.
— Станет она ловить мышей! Ей и без того жратвы хватает! — не поверил Анискин.
— Еще как ловит! Сам видел. Поймает и на прилавок положит. Что это она, а не поселковые постарались.
— Ну, так как ты ее уговаривал? — напомнил Яшка.
— Иль не знаешь, как одному холодно? Тебя ж тетьки греют. И мне тепла охота. Так и сказал, что мне с ней тепло, вот бы насовсем так. Она и сказала, что тоже тепла хочет. И тоже не против. Да только пустые мечты не греют, а ночи все длиннее и холодней становятся, а годы, как вода в реке идут, их не остановишь...
— Мне так жалко стало всех нас. Я ей тогда пообещал, что попрошу тебя взять ее в наш дом насовсем.
— Степка! Не смей больше о том говорить ни с кем! Слышишь? Я не разрешаю глупостей! Хватит меня сватать! Ишь, что себе позволил? — осерчал Яков.
— Чего ругаешься? Тебе хорошо! Много бабов заимел. А мне только одну, и то нельзя в дом привести.
— Так ты ее для себя хочешь? — рассмеялись мужики дружно.
— Чтоб всем тепло стало. У тетьки Вали всего много, она сама так говорила,— не понял Степка взрослого смеха и смутился, сам не зная от чего.
— Меня из тетков только она на руки берет, больше никто. Все дети в садике хвалятся, будто их отцы даже на плечах возят. Пешком ходить не дают, жалеют. А я всем сказал, что меня папка на машине катает. И в школу обещал возить!
— Конечно, повезу! — согласился Яшка.
— А мне теть Валя уже книжки к школе готовит. И форму,— похвалился Степка.
— Да можешь о ней помолчать! Или больше сказать не о чем? На каждом слове — Торшиха! Сколько народу в поселке, а тебя зациклило! — вспыхнул Яшка.
— Ты тоже все время про Вику говорил. На тебя никто не кричал! А почему на меня можно?
— Ладно, Степка, не злись. Но надоело о ней.
— Мне тоже про Вику не хотелось знать.
— Ты и не слышишь о ней. Хотя, разве с нею не дружил? Ведь она сказки тебе рассказывала.
— Не надо ее сказок! Не хочу! Она всех нас бросила! Никого не любила, как моя мамка! Не нужна такая!
— Молодец, Степка! Настоящий мужик! Нельзя верить бабам! — похвалил Анискин и рассказал:
— А знаешь, почему моя невестка теперь сидит, поджав хвост, и не бежит к родителям при мелкой обиде? Мой внук, Димка, ей отпел за всех. Привел я ее от стариков, вернул домой, а Димка сказал:
— Больше не дам деду тебя вертать. Не хочешь жить с нами, уходи насовсем. Обойдемся сами. В другой раз, когда сбегишь, сам двери закрою и не пущу никогда, даже если воротишься, не открою. Нам спокойнее жить станет. Некому будет ругаться и обзывать папку! Все в поселке нас любят и только ты, как чужая!
— С той поры, словно хвост прищемило бабе. Молчит, понимает, дети растут и всякую срань помнят.
В дверь дома внезапно постучали. Яшка открыл, впустил пожилого человека, тот, поздоровавшись, неуверенно присел и заговорил:
— Помогите мне, мужики! Житья в своем дому не стало. Одолели ироды! Сил нету! — заморгал глазами часто.
— Ты успокойся! Кто будешь, откуда, чей? — спросил Анискин участливо.
— Тутошний я, вовсе свойский, за магазином живу. Уж сколько годов в своем дому! Не-е, подле трассы! За третьим магазином. Ну, да шут с ним. Ни о нем речь. Я с другой болячкой,— вытер пот с лица и, оглядев всех, продолжил:
— Михайлом зовусь. Фамилия моя Лобов. В своем дому народился в свет. Там и отец, и мать прожили. Там и померли, когда их время подоспело. И я в ем уж сколь годов. В него жену свою привел. Полину. Жили с ей пошти тридцать годов. Не скажу худого слова. Сердешная была баба. По дому доброй хозяйкой жила. Все умела, в своих руках держала. Троих детей народила. Всех мы с ней вырастили и в люди повытолкали. Все работают. В пьянстве никто не завалялся. Оно такого и не могло стрястись. Смалечку кажного к делу приловчили. Оно и понятно, ить при доме хороший участок, цельных тридцать соток, с его все кормимся, а еще с хозяйства.
— Дети с вами живут? — перебил Илья Иванович гостя.
— У кажного своя квартира с удобствами. С газом, телефоном, ванной, сральней. Все в одном патроне. Жаловаться грех. Жилье просторное, места всем хватает. Об том не жалуются. Сам кажному купил кооперативные. Загодя углядел все. С Полиной выбирали сами. Когда женил, враз отделял молодых, чтоб сами привыкали ко всему. Ну, токмо что с огорода всех кормил. Картоху, капусту, свеклу и морковку никто не куплял в магазине. Опять же садовиной всех наделял. Все ж, что ни говори, копейка целее.
— А дети вам помогали? — встрял Илья Иванович.
— Мне ихнего не надо. Потому не просил. Сам обходился, как мог.
— Где работаете? — перебил Илья Иванович.
— Завскладом стройматериалов уже тридцать два года. Но не об том речь. Короче, покуда были силы и жила моя Полина, жисть, как по маслу, катилась. Всем всего хватало до горла, никто ни на что не жалился. А и грех было б! У всех моих детей своя ребятня народилась. Кого поспели, подмогли доглядеть, кого нет, водят в детсад. Но главная беда, померла моя жена...
— А чем мы поможем? — удивился Анискин, вылупившись до неприличия.
— Дак это два года взад приключилось. Прямо в огороде померла, меж борозд упала и там кончилась. Какой-то тромб ее нашел и утащил на погост мою благоверную. И поверите, мужики, с того время все с рук посыпалось. Все мимо поехало. Я и не знал, что все у нас на Полине держалось. Ни я, она хозяйкой всему была! Так-то вот и я без ней обарбосился. Дети при мамке ни в чем не подмогали. Она сама справлялась везде. А когда ушла голубка моя, я единой душой в дому остался, как серый волк, всеми забытый и закинутый. Дети навовсе меня позабыли и не навещали. Я в бутылку полез по самые уши. Чуть ни околел в дому. Вот так-то две зимы маялся. Но Бог увидел. Я смерть просил, а Он жизнь дал! И послал на мою долю Татьяну. Она солнышком заглянула в мой дом. Все прибрала, помыла, сготовила и накормила. Меня отскребла и отстирала, согрела и обласкала по бабьей части. Короче, жить заставила заново, свет в дому появился. Я себя опять человеком почувствовал, мужика в себе откопал. Пить закинул, хозяйство по новой
