Я знал, что она имеет в виду, и почти готов был сказать «да». Она имела в виду мою тесную квартирку. Она знала, что я знаю. Как бы ни шла жизнь за этим ценным фонарем, она готова была все выбросить за борт. Но мои инстинкты голосили вразнобой. И не потому, что я был не так глуп, чтобы ответить: «Да, я возьму тебя домой». На это у меня глупости хватило бы. Беда была в том, что я не так глуп, чтобы не понимать, что из этого выйдет. Да, конечно, я уже проходил через это. У меня бывали женщины, которых я не мог себе позволить, женщины, жившие в мире, совсем не похожем на мой, женщины, которые… Я прокрутил в голове сценарий с его непременными, в духе времени, проблемами кредитных карт и светских приемов. Конец оказался мерзким, хотя по ходу действия было много секса — секса и неизбежной близости, которая заставит меня, когда настанет мерзкий конец, отказаться увидеть его. Глупый мальчик. Адьос. Возьми отпуск на пару месяцев, отвлекись. Может, даже на полгода. Но, милая, мне нужно работать, независимо от того, занимаемся ли мы сексом, независимо от того, что я тебе наскучил, или от того, что на самом деле за последний ужин заплачено деньгами твоего мужа. Не могла бы ты вместе со мной нырнуть в эту отчаянную, но веселую нищету и жить в ней?
— Ха!
— Ты смеешься надо мной?
— Нет, просто мне представилось выражение твоего лица, если бы ты увидела дверь моего портика!
— Это предвзятое мнение, — объявила она, — и исключительно неромантичное.
Она восприняла это все очень серьезно.
— Да, я предвзято представил твою неромантичную реакцию, и она точь-в-точь напоминала реакцию женщины, наступившей в темноте босой ногой на змею.
Она не смеялась.
— Бывают вещи хуже змей.
— Тебе следовало бы прошипеть эти слова. Но ты права. И одной из таких вещей может оказаться жизнь со мной.
— А как насчет жизни со мной?
— При прочих равных, это был бы ад.
— Ад… — Ее верхняя губа задрожала.
— Я… я что-то вдруг перестал понимать…
— Я думала о том, чтобы сбежать из ада, Отис. А не в него.
— Прости меня, Рени, но ад, если не говорить о войне или Сартре, обычно выкраивается по персональной мерке и по личным потребностям каждого.
Она заплакала.
— Эй, — поспешно добавил я, — я сам не знаю, что тут наболтал.
Я приподнялся и обнял ее. Она плакала навзрыд.
Два одиноких человека, у каждого своя причина цепляться за другого, и между ними едва хватает человечности для краткого соития. Все это значит, что я продолжал обнимать ее, гладил по голове и про себя гадал, есть ли у меня хоть малейшая надежда ей помочь. Она все всхлипывала. Мы не обменялись ни словом. Постепенно слезы ее иссякли. Мы снова занялись любовью.
Много позже мы проявили большую ловкость, отлавливая в темноте клочки и детали одежды, передавая друг другу их и полпинты джина, извлеченные у нее из сумочки. Она глотнула, пока я натягивал носок. Я отхлебнул, пока она искала туфельку.
Все это требовало времени. Разговор о том, чтобы снова увидеться, не заходил. Это подразумевалось без слов. Мы накорябали телефоны на обороте старой квитанции с бензоколонки и разорвали ее пополам. Она сказала, что ее номер — от сотового телефона, который она носит в сумочке. Мой она подписала: Отис. И, не успев опомниться, я смотрел в спину уходящей по дорожке Рени, в остатках черного платьица и босиком, туфли и сумочка в руках. И я уже с трудом верил воспоминаниям об этом вечере.
У нас в Сан-Франциско наблюдается любопытный феномен. Столько больших и маленьких попугаев удрали из клеток или были выпущены на свободу, что птицы каждого вида отыскали друг друга или образовали гибриды и размножились во многих пригородных зеленых районах. Их, например, легко можно увидеть на пальмах Долорес-стрит, вдоль всей Филберт-стрит ниже Койт-тауэр или на ветках монтрейских сосен вдоль Стоктон-стрит, огибающей парк Вашингтона. В сумерках их стайки поднимают ужасный гвалт, готовясь к ночлегу на вершинах деревьев, и они же своими воплями будят город перед рассветом. Удивительно, какой шум способны поднять птицы. Причем это иноземный гомон, пронзительный визг и отрывистый кашель, привычный обитателям экватора и Южной Америки, совершенно несходный, скажем, с коротким свистом краснохвостого коршуна, рожденного на сухих обрывах прибрежной Калифорнии.
Большая стая крикливых попугаев, встречавших рассвет среди эвкалиптов у Президио, отвлекла меня, когда, отпустив тормоз, я тихо выводил машину с подъездной дорожки. Оказавшись на улице, я завел мотор. Я еще задержался посмотреть, как кружит стая, собирая запоздавших, прежде чем направиться напрямик через город на поиски подходящего для них корма. Эти попугаи были желто-зелеными, самцы с ярким фуксиевым пятнышком на горле, и все — с яркими оранжевыми клювами и желтыми коготками — окраска, столь же выделяющаяся в тумане, как их пронзительные вопли в рассветной тишине.
Именно крик этой стаи, да еще постукивание клапана в моторе помешали мне услышать выстрел, убивший Рени Ноулс.
ПОТЕРЯ
IV
Я пересказал все, что сумел припомнить. Сколько я здесь пробыл? Всякий, у кого в голове есть капелька мозгов, мог бы понять, что мы с Рени развлекались к обоюдному удовлетворению и расстались по-хорошему. Можно бы сказать и сильнее.
— Слишком жирно, Орешек.
От большого усталого копа пахло проблемами со здоровьем. Он молча выслушал всю историю, прикуривая одну сигарету за другой. Прервав мою коду, он закурил свежую сигарету и оседлал стул, опершись локтями на спинку, прямо передо мной. Сигарета была с фильтром, по он временами снимал с кончика языка воображаемые крошки табака, пристально изучал и отбрасывал их, словно видел в них подобие моей неправдоподобной истории.
Наконец он встал. Задумчиво отодвинул стул и прошелся по комнате, заглядывая в лица троих или четверых помощников и заглянув через плечо стенографистки.
Наконец он разразился лаем и шипением — полусобака, полугадюка, полная клеветы, то оскорбительной, то грубой, то проницательной и толковой, и необычайно рискованной — направленной в меня, словно я был установленной в углу плевательницей.
— Совершенно дерьмовая история, Кестрел. Ты думаешь, парень безупречной наружности никогда не съедает орешка из своей кока-колы?
Я не успел ответить на эту бессмыслицу, как он заорал:
— Заткнись! Мне лучше знать. Ты никогда не бывал на ферме, где выращивают земляные орехи? Так, приятель? Тем более не копал их. Ты никогда не копал арахиса. А я? Было время, я немало накопал земляных орехов. Прежде, чем мы перейдем к дальнейшему, представь себя таким орешком. Одним из тысячи. Настало время собирать урожай. Тот, кто копал арахис, набрал довольно самолюбия.
Резко развернувшись, он спросил:
— Знаешь сказочку про Одиссея и его последнее приключение?
«Отис», — вспомнил вдруг я и выпрямился на стуле.
— Вообще-то я…
