миллионов долларов и поделить прибыль.
Понимаете? Это, наверно, и называют просвещенным эгоизмом.
Я остановил машину рядом с конторой начальника порта в Марина-Грин, в последнем квартале Скотт-стрит. Там целых три телефонных будки. Короткий звонок в справочную — и я получил нужный мне адрес. Еще один звонок Бодичу, чтобы ему было чем заняться. Я, как обычно, нарвался на голосовой почтовый ящик, оставил адреса Пленти и Вонга и повесил трубку.
Зеленый «ягуар» стоял у гидранта на северо-восточном углу Альта-плаза, в самом сердце Пасифик- Хайтс, в начале Джексон-стрит и Штайнер-стрит. Машина простояла здесь не больше часа, но за дворником на стороне водителя уже белела квитанция. Штраф за неправильную парковку в Сан-Франциско — двести пятьдесят долларов. Деловые расходы.
Дом на той стороне Джексон-стрит был чертовски большим. Он уходил прямо вверх по отлогому склону холма и распространялся в стороны, проникая во все уголки и впадины, до которых могла дотянуться его сложная архитектура. В нем был гараж на три двери, служебный вход, терраса, заросшая деревьями, бугенвилея, обвивавшая южный портик, фронтоны, башенки, громоотводы, шпалеры, фигурно подстриженные изгороди, кипарисы, искусно завитые штопором, спутниковая тарелка — и притом это явно был дом на одну семью.
Передняя дверь, конечно, служит для парадных визитов, а свои входят с боковых. Только с какой стороны? И в какую дверь на какой стороне? Я чинно прошествовал прямо к передней двери и позвонил в звонок. Когда мне открыли, я приставил рабочий конец стрелкового пистолетика Джона Пленти к ноздре открывшего и заставил его попятиться откуда пришел. Раз остальные не церемонятся, почему я должен?
Я пинком ноги захлопнул за собой дверь. Мы были вдвоем в большом вестибюле из тех, в котором можно разместить пару колясок, восемь-девять плащей, несколько пар резиновых сапог и еще останется место для дедовских ходиков и стойки для зонтов. Однако потряс меня сам швейцар. Пистолет его совершенно не беспокоил. Он держал руки на виду и двигался медленно, спокойный, как огурец, не опасающийся засолки. На нем был вышитый кашемировый жилет, то ли из Гватемалы, то ли из Афганистана: вместо пуговиц ему служили черные акульи зубы. Поверх жилета из кобуры на кожаной сбруе торчала рукоять автоматического пистолета, размером напоминающая булыжник мостовой, вывалившийся у него из-под мышки. На нем были шерстяные штаны и сандалии биркеншток — я не шучу. Усы делали его похожим на Мехер-бабу, только цвет кожи отличался на сто тысяч миль, а усы ничуть не скрывали ножевого шрама, пересекавшего щеку от волос над левым ухом до адамова яблока. Если это был дворецкий, тогда я — Джуниперо Серра.
Тем не менее я обрадовался знакомству. Этот дворецкий мог помериться силами с Джоном Пленти, поджечь машину и втоптать двух ночных бабочек из бара в ковер в доме Вонга.
— Скажи, приятель, — сказал я, тесня его в комнату, — я не твою работу вижу в последнее время по всему городу?
Усатый не ответил. Попадаются такие молчаливые. Я взглянул ему за плечо. В поле зрения никого не было.
Я попробовал еще раз:
— Какого калибра орудие?
Он молча наблюдал за мной. Я наконец столкнулся с профессионалом.
— Стрелял сегодня? Раза три-четыре?
В его черных глазах я видел только свое отражение.
— Где женщина из «ягуара»?
Бледный шрам усатого дернулся словно по собственной воле, как волосок на линзе прожектора. В остальном он остался неподвижен.
— Ты чего ждешь? Прогноза погоды?
Я развернул пистолет рукоятью к полу, так что мушка на стволе расцарапала ему ноздрю изнутри.
Он позволил мне дважды ударить себя между глаз, просто чтобы показать, что ему это нипочем. Потом, когда я размахнулся для третьего удара, он забрал у меня пистолет.
Я знаю, как это вышло. Парень был подвижным и моложе меня на пятнадцать лет — хватит?
Мы поспорили об условиях — чисто для проформы, — и я повредил ему меньше, чем он мне. Примерно так же, как домашняя собака, не говоря уж о волке или койоте, находит в стаде слепую овцу, этот тип, кажется, инстинктивно чувствовал, где у меня на ногах больные места. Обратным движением ноги он пнул меня по пулевой ране на икре — незабываемое ощущение. Остальные части моего тела он тоже хорошо обработал. Когда он со мной закончил, у меня опять кровоточили обе ноги от коленей и ниже. Он сам вышел из поединка с расцарапанной ноздрей и, с сожалением вынужден доложить, с обоими пистолетами.
Усатый прошел хорошую подготовку. Он избил меня, чтобы овладеть положением, но не убил. Я даже не потерял сознания. После столь нежной встречи он добавил еще немножко, чтобы проводить меня в подвал.
Дом стоял на северном склоне Пасифик-Хайтс, поэтому его подвал был не то, что ваш подвал: из него открывался великолепный вид на мост Золотые Ворота, Сосалито, Бельведер, Анджел-айленд, Алькатрас и на длинную полосу солнечного Беркли до самого северного Эль-Серрито в пятнадцати милях от нас. Я едва начал восхищаться видом, как усатый усадил меня в кресло спиной к нему. Кресло было сделано целиком из полированного тика — очень тяжелое, с широкими подлокотниками и прямой спинкой. Усатый опустил на окно шторы, погрузив помещение в темноту. Там и здесь во мраке мерцали огоньки свечей, воздух постепенно наполнялся запахами сырого торфа и лампового масла. Звякнул засов. Скрипнули дверные петли. Послышался шепот, шорох материи, шаги. Запахи и звуки напоминали ризницу перед самым причастием, и отсюда было так же далеко до спасения. Все стены были от пола до потолка скрыты переполненными книжными полками. По всей комнате в беспорядке стояли туго набитые кресла и заваленные кипами книг столы, но настоящий шедевр мебельного искусства высился на устланном ковром возвышении прямо передо мной. Его окутывала накидка, поблескивающая золотыми и серебряными нитями. Раскрашенный резной орел вцепился когтями в два позолоченных шара на его высокой спинке.
«Ну-ну, — подумал я. — Трон в стране демократии».
Усатый резко развернул Мое кресло точно лицом к трону. Шурша материями и благоухая заплесневелой пробкой, двигаясь как балерина, страдающая ревматизмом, перед нами предстала миссис Ренквист.
Я не удивился — это был ее дом. И все же, если бы я знал меньше, то мог не узнать ее.
Герли Ренквист была задрапирована в пурпурные ткани, такие тяжелые и жесткие, что их складки казались вырезанными из камня. Золотые туфельки на ногах, драгоценное ожерелье из множества нитей скрывает полную грудь. Подвески в том же стиле свисали от мочек ушей почти до плеч. С глазами у нее было что-то не так — я быстро понял, что зрачки их сузились в булавочные головки. В противоположность ее бесстрастному лицу, они светились, как два огонька в глубине стереокартины.
Нижняя губа у меня начала распухать вокруг трещины, оставленной усатым, так что мое «Ренквист» прозвучало скорей как «Венкисс». Она игнорировала приветствие и заняла свое место.
Выждав немного, я спросил:
— Вы, вероятно, ждете, что я о чем-нибудь проболтаюсь?
Она медлительно и высокомерно кивнула, признавая мое присутствие.
— Этот усатый может отвезти вас к Койт-Тауэр, — предложил я. — Там, между началом лестницы Филберта и знаком «Парковка запрещена», лежит куча собачьего дерьма. Встаньте на четвереньки и ешьте досы…
Дворецкий съездил меня по голове над ухом рукоятью пистолета, куда тяжелее Джонова 25-го и, если на то пошло, тяжелее, чем пистолет Экстази. В голове послушно отозвался колокольный звон.
Миссис Ренквист свела кончики пальцев под подбородком и рассматривала меня. Может быть, «рассматривала» — не то слово. Она смотрела, как смотрит человек, только что обливший муравейник бензином и бросивший на него горящую спичку: теперь она устроилась полюбоваться, как он горит.
