Ох как у меня язык чесался! Вопросы так и перли из меня. Страх как захотелось узнать, какую фигню затеял Федор, насмерть перепугав старика. Признавайся-ка, — кричал я в немоте, — отчего от тебя потусторонним духом смердит? Я же чую. Потому и догадался, что ты сжевал свою последнюю маслину. Тсс…
Когда слишком много нужно сказать, лучше ничего не говорить. Как водится, перед дорогой мы молчали. Брат-отец прощался с братом-сыном.
Ежедневно два часа, с семи до девяти вечера, мы с Ольгой дежурили в бункере. Строго по числам: я по нечетным, она по четным. Подмены были нежелательны. Так что Федор с первого дня экспедиции знал, кого из нас и когда мог застать «дома». Нам же самим выходить на связь с ним запрещалось. Собственно, как запрещалось? Долин по каким-то своим соображениям предупредил нас: не рыпайтесь. Да мы и не собирались. Не были уверены, что получится. К тому же, не представляли, как это должно произойти. Я и сейчас, спроси, не скажу, откуда что берется. Это все равно, что объяснить, почему прошлой ночью мне приснилось, будто я на Северном полюсе разгуливаю в обнимку с белой медведицей. Так сны хоть привычны, знаешь, что у тебя все дома. А тут каждый раз гадаешь — в норме ты или пора в психушку бежать?
В первую после старта неделю у нас не было ни одного контакта. Только бдели и ждали.
Рейд к Р-облаку, судя по всему, проходил штатно. Уж я бы знал, если б что не так. Бывало, какая- нибудь ржавая железяка сползет с орбиты — звону на весь Космоцентр. У нас ведь, как в любой занюханной конторе, случись что — в пять минут разнесут по всем коридорам. Так вот, коридоры дремали. От экспедиции только стандартные рапорты и только по регламенту. Наземные службы тоже пыхтели без сбоев. Во всяком случае у нас на радиокомплексе при всей напряженке стоял мертвый штиль. Даже неинтересно было. Телевизионщики из пресс-центра — так те, заглядывая к нам, прямо за горло хватали: хоть какой-нибудь свежатинки! В эфир шли старые ролики с набившим оскомину комментарием: «...полет проходит нормально... самочувствие космонавтов хорошее...» Представляю, что было бы, скажи Долин журналистам о парасвязи. Растерзали бы!
Между тем события назревали. И не где-нибудь — у нас дома.
Первой уловила Ольга. Отцу не сказала, а со мной поделилась: «Уже скоро». С чего она взяла, что скоро, я выяснять не стал. Это самому надо было почувствовать. Потом и Долин подтвердил: не сегодня- завтра — будет, приготовьтесь. Видимо, по радиосвязи Федор дал знать, что намерен попробовать, но в какой конкретно день, не сообщил.
А у меня, стыдно признаться, никаких позывов. Ну хоть бы икнулось!
К счастью, на дежурство идти Ольге, ее очередь. Она еще утром попросила, чтобы я после работы не спешил домой. Боялась, что одним своим присутствием помешаю. Я пообещал невозможное — даже не думать о ней, на что она погрозила пальцем: «Только попробуй!» Вот он, женский эгоизм.
Весь вечер я гонял шары в бильярдной. Вернулся к ночи. Семейство уже поужинало и укладывалось спать. Папаша так и не показался, а Ольга, накинув халат, на минуту вышла. Объяснила, что мне пожевать. О дежурстве ни слова. Видимо, ничего не было. Что ж, не было, так не было. Паниковать пока рано. Подождем до завтра. Возможно, Федор так решил — начинать с меня.
Я спустился в подвал в половине седьмого, на полчаса раньше. Прихватил с собой Чюрлениса. Буду, думаю, листать альбом и вспоминать, как мы с братом, еще не веря в удачу, выторговывали его у каунасских букинистов, а потом, уже в гостинице, на пару ловили кайф, рассматривая репродукции... Только бы скорей настроиться, запустить воображение — и, глядишь, он объявится, присядет рядом.
Все мне удалось — и настроиться, и вообразить. Федор предстал как наяву. Я даже подвинулся на тахте, высвобождая место рядом. Плечо его почувствовал, соприкасались. На какое-то мгновение показалось, что брат протянул руку и перевернул лист, — настолько разыгралось воображение. Пришлось гасить, иначе как бы я узнал, выйди Федор на связь, что это — действительно у нас началось или всего лишь мои видения?
Отложив альбом, я выключил свет и растянулся на тахте.
У меня это было уже пятое или шестое дежурство, и я с избытком представлял, каково сидеть кротом в глухой бетонной коробке. Поначалу, пока привыкаешь, даже приятно. На душе саночистка, в голове перекур, а для глаз и ушей так просто курорт. Полное отдохновение. Потом что-то в тебе начинает копошиться. Озабоченность какая-то, беспокойство. Ты уже встревожен, будто ждешь какого-то подвоха. Ни фига не видно, а всматриваешься; беспробудная тишина, а вслушиваешься. И чем дальше, тем ближе к бреду. Вот уже и шевеление какое-то, вздохнул кто-то. Черт-те что может померещиться. Благо торчать в подвале недолго. Два часа — и лезешь наверх.
Но на этот раз, чувствую, что-то не то и не так. Еще и к темноте не привык, и тишины не вкусил, а меня вдруг куда-то поволокло. И что странно, телом я на тахте остался. Лежу, значит. В то же время — еще где-то. Отлетел, отдалился и сам на себя со стороны взираю. Там я и здесь я. Сразу в двух местах. Но не раздвоился и не удвоился. Таким стал. Способность у меня такая появилась — быть в себе и везде. Именно — везде. Потому что в этом новом качестве мне что бункер, что дом, что город — никакой разницы. Границ не чувствую. Вообще вне всякого пространства. Нет его, исчезло. Проглотил я его, слопал.
И ведь не сплю, не брежу. В полном сознании. Пытаюсь даже объяснить себе: мол, так оно и должно
