попыталась что-то объяснить, но он отмахнулся.
— Не травмируй мальчишку, оставь ради Бога в покое. Зачем тебе это нужно?
Затем обратился ко мне:
— А вас, молодой человек, позвольте слегка остудить. В связи с вашими серьезными намерениями. Да будет вам известно, моя дочь не может любить. В самом прямом смысле слова. Ей просто это не дано. То, что вы называете любовью, — не для нее. Уже, — подчеркнул он, — не для нее. Непонятно? Тем не менее, постарайтесь уяснить: не мо-о-жет!
Он говорил со мной тоном бесконечно усталого профессора, раздраженного бестолковостью студента-неуча, которому бесполезно что-либо объяснять. Нужно элементарно вдолбить в голову: запомните!
Живя у Долиных, я думал, что все о них уже знаю. И об отце, и о дочери. О ней, конечно, несравненно больше. В последние дни, после первого постельного знакомства, мы только тем и занимались, что постигали друг друга. Едва папаша за дверь, мы сразу в объятия и валились там, где заставало нас желание. А желать мы не уставали. Весь дом и еще двор с палисадом были нам сплошным ложем.
Ох, что-то путал старик, говоря об амурной несостоятельности дочери. Уж я-то знал, может она любить или не может. Нарочно темнил?
«Хотите, я вас обрадую? — вертелось у меня в голове. — Ваша дочь еще как может! Да она, она — просто восхитительна!»
«А вы что, большой спец по женской части?» — прошумело в ответ.
Спецом я не был. До Ольги, стыдно признаться, были две-три случайные связи. Темнота, тундра.
«Вот и помалкивайте», — пригвоздил меня Долин.
А я и так молчал. Не мог же я при родителе рассуждать о сексопильности его чада, да еще в ее присутствии.
«Меня она устраивает», — примирительно просигналил я, желая закрыть скользкую тему.
Но старик решил доконать меня: «Поинтересуйтесь, о чем она думает, когда вы занимаетесь этой самой якобы любовью».
Пальнул и спрятался, отгородился. Уже не достать его.
Ольга занервничала: о чем это мы? Поняла, что разговор не для ее ушей, собралась уходить. Папаша остановил:
— Так что с дежурством? Решили прервать — это серьезно?
Несчастный фан! Ему об одном, а он свое. Зациклился на парасвязи. Все еще не хочет понять, что не будет ее. Точка. И дело не в нашем с Ольгой желании или нежелании торчать в подвале. Сиди мы там хоть сутками — ничего не высидим.
— Федор никогда не найдет нас, — поддержала меня Ольга. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.
Старик посмотрел на нас так, словно это над ним был суд. Неправедный суд. Спросил обреченно:
— И вам не страшно?
Что, говоришь, он имел в виду? В отличие от нас с Ольгой он уже почуял, в какую передрягу мы все вляпались. Вместе с Федором. В нем-то и все дело. Черт бы с нами, как-нибудь разобрались бы. А вот он... Так опутали, так повязали, что ему ничего другого не оставалось — разом рубить все узлы.
Помню, в детстве я с одним пацаном пошел в тайгу. За орехами. И договорились встретиться в полдень у знакомого мостка через ручей — там все тропы сходились. Прихожу, а его нет. Час жду, второй. Что-то, решил, с ним стряслось, давай искать. До сумерек метался, глотку драл. А он, придурок, на большак вышел и там караулил, лень было к мостку вернуться... Я потом ему фонарь под глаз подвесил, неделю светил.
Вот и с Федором мы обошлись, как тот лопух. Договорились ведь железно, и он ждал, ждал...
Старик догадался, что он начнет рубить узлы.
После объяснения с Долиным я уже не мог оставаться в доме. С какой стати, если не лазить в подвал? Валяться с Ольгой? Так этим с не меньшим успехом мы могли заниматься на нашей с братом квартире. Я даже предложил: перебирайся ко мне, насовсем. Она отказалась, но пообещала: буду приходить.
Переселение состоялось в тот же вечер.
Ольга вызвалась сопровождать. Приехали, ввалились в квартиру, а там одной пыли с вагон, не продохнуть. Скорей за тряпки, пылесос. В четыре руки кое-как управились. Потом занялись собой. Начали в ванной, под душем, так нам не терпелось. Оттуда, мокрые еще, перебрались в постель. Осваивать мое непорочное холостяцкое ложе. На новом месте — все как бы внове.
Грешил папаша на дочь. Явно грешил. Пусть я не спец, не дока, но понять, что настоящее, а что мякина, большой выучки не надо. Ольга не скупилась и не притворялась. Фальшь я бы почувствовал. Нам было хорошо.
И все же лысый черт сделал свое черное дело. Вогнал в меня гвоздь сомнения.
В самую ответственную минуту меня вдруг застопорило: в самом деле, о чем она сейчас думает? Или о ком? Может же быть так: телом — с одним, а в мыслях — с другим. Воображение у нее богатое. Что если вместо меня видится ей какой-нибудь хмырь? Скажем, сосед по дому или кудлатый пиликальщик из музшколы
Где подозрение, там ревность; где ревность, там подозрение в квадрате. Слегка отстраняюсь, заглядываю в лицо. Млеет, на губах истома. Но не смотрит, глаза почему-то прикрыла. Не хочет меня видеть? Кого-то представляет? Уже не сомневаюсь: так и есть, подменила меня ведьма! С другим тешится. С кем?
Чуткая, встрепенулась:
— Что с тобой?
— Ничего, ничего, — говорю. — Лежи.
— Что-то не так?
— Все нормально.
Но ее не проведешь. Плечо мне прикусила, требует:
— Признавайся, не то искусаю.
Ну, меня и прорвано.
— Его кусай! — кричу. — Посмотрю, как у тебя это получится.
До нее все еще не доходит.
— Да о ком ты? Объясни же.
— А кто у тебя на уме? Его, его попробуй на зуб! Он слаще.
Наконец догадалась, откуда ветер. Ресницами захлопала, не знает — плакать или смеяться.
— Глупый ты, глупый. Ой, какой дурак! Отцу поверил. Так он же совсем о другом. — Ткнула головой меня в грудь. — Я давно собиралась сказать... Пошли на кухню, чего-нибудь выпьем.
