И весь наш полет длился ровно столько, сколько понадобилось мне, чтобы приземлиться на пропитанный солнцем белый песок, вдохнуть пьянящий запах моря, услышать ласковый шелест прибрежных волн. И, конечно же — пальмы. Я увидел роскошное ожерелье из подступающих к пляжу пальм.
— А теперь делай со мной, что хочешь. — Ольга потянула меня на согретый полуденным солнцем песок.
О любви я знал несколько больше, чем о Гавайях. Так что не нужно было что-то додумывать и фантазировать. К тому же мне все разрешалось. «Что хочешь, милый». Но — странно — я вдруг почувствовал: мне ничего этого и не надо — ни знать, ни подстегивать фантазию. Я уже не принадлежал себе. От Ольги шла огромная, всепоглощающая волна желания, и я, утопая в ней, хотел лишь одного — стать частью этой волны. Нырнуть и раствориться.
Нашелся я у себя дома. Лежу в гнусном одиночестве. Голышом. Не припомню, когда разоблачился. Да и как очутился в квартире — тоже вопрос. В голове кавардак, тело разбито. Его высочество членство сникло и устало ноет. Меня словно пропустили через соковыжималку. Лишь остаточное ощущение недавнего блаженства. Какие-то крохи.
А было ли оно, блаженство?! Полная неопределенность. Неопознанное бытие. И никаких доказательств. Душевная сумятица — не аргумент. Мало ли что котелок трещит, и его высочество утомилось. Могло просто присниться. В это даже проще поверить. Иногда такие сны посещают, что с кровати в душ бежишь... На всякий случай осматриваю себя: не пристало ли что к телу — песок, соринки, когда нежился на пляже. Пожалел, что не прихватил оттуда какую-нибудь ракушку или пук морской флоры. В качестве вещдоков. Нет вещдоков.
Чего проще — узнать у Ольги. Я так и сделал, позвонил. Долго не подходила к телефону.
— Разбудил?
— Спала.
— Отец дома?
— А что? Позвать?
— Не надо... Ты ничего не хочешь мне сказать?
Насторожилась. Пока не догадывается, чего я от нее добиваюсь во втором часу ночи. Наводящий вопрос:
— Тебя что-то беспокоит?
— Да нет. Просто подумал: прошел день, а ты не доложилась, где была, что делала.
Молчит. Уже сообразила: другое меня интересует. Тогда в лоб:
— Парк, «чертово колесо», Гавайи... Это — было?
Даже не стала притворяться, что не понимает о чем я.
Тихо засмеялась в трубку:
— Какая тебе разница — было, не было? Ты доволен? Тебе хорошо, да? Вот и спи. Спокойной ночи. — Отключила телефон.
Так было или не было?
Что там Гамлет! Мне бы его вопросик. Метнул монету — орел, решка — и все дела. А тут не то что ответить — спросить не знаешь как. Наяву или... Или что? Вопрос ускользает, никак не ухватишь. Если не явь (отбросим сразу), то что тогда? Сны? Видения? Но я же не полный шиз, как-нибудь отличил бы. Во сне сколько в королях ни ходи, утром на троне сидеть не будешь. И после травки или иглы, в каких бы облаках ни парил, жар-птицей не разживешься. Нам же с Ольгой после полетов уже ничего друг от друга не надо было — все получили ТАМ. Улетали голодными, возвращались сытыми. Какие же это сны, какие видения? Ну а что все-таки? «Какая тебе разница?» Она, пожалуй, права: лучше не думать, не доискиваться.
Мы продолжали летать. Все чаще. Потом — ежедневно. Я забросил все — книги, бильярд, забыл, в каком углу телек стоит. Все обрыдло. Жил от и до. От встречи до встречи. С утра, едва проснувшись, уже прикидывал, где и как. Лишь тем и грелся — скорей бы дорваться до Ольги. А встретившись, мы буквально упивались друг другом, шалели. И что только ни вытворял. Ведь все можно, все доступно, никаких тормозов. Беспредел. Беспредел любви.
Однако я не обольщался — так длиться вечно не может. Даже у беспредела есть начало и есть конец. Иногда, трезвея, подумывал с дрожью в коленках: надолго ли нас хватит? Коваленок, с мужской солидарностью поглядывая на меня, уже засек: «Ты, брат, того... почернел весь. Не переусердствуй, надорвешься». Почернел — не страшно. Как-нибудь отдышусь, отойду. Ольге, так той совсем ничего не делалось. Даже похорошела. День ото дня я находил ее все соблазнительней. Должно бы любовный шабаш ведьмам лишь на пользу.
Но и она, замечаю, стала как бы сдержаннее. Только разгуляемся, едва я во вкус войду, а она вдруг: «Может, вернемся?» Ну, я решил, что нарочно подзуживает, дразнит. Сдерживать в этом деле, что масла в огонь подливать. Горю синим пламенем. Она опять: «Оставь что-нибудь на завтра. Нам пора». В конце концов я ей однажды высказал: а зачем, собственно, возвращаться? Давай, предлагаю, здесь останемся — насовсем. Вот уж не думал, что она так взовьется. Побледнела, ноздри вспучила: «Не смей, — говорит, — даже заикаться об этом, не то...» Не спотыкайся, договаривай. «Не то, — поясняет, — дорогу назад забудешь, совсем потеряешься». Нашла чем пугать. Я ведь того и хотел — насовсем, без возврата. Мне там было лучше.
Еще вопрос: где ТАМ?
По существу вопрос тот же — было или не было? — но еще более скользкий. Легче налима в воде голыми руками ухватить. В то же время уйти от вопроса я не мог. Он меня за пятки хватал, на каждом шагу подножку подставлял.
Дело в том, что я стал путать, когда я там, а когда здесь, и где что со мной происходило. Стерлись границы, размылись. Жил как бы на две квартиры и уже не замечал, в какой из них меня черти носят. По своему самочувствию только и угадывал. Если легко мне, сладостно, ничто не жмет и не давит — значит, потерялся, летаю. А если муторно, тоска, то уже вернулся, по грешной земле хожу. Все различие в этом: лучше — хуже.
Но и там, оказалось, бывает по-разному.
Иду однажды по улице (здесь). Мимо цветочного лотка. Что за цветы, кто торгует — не замечаю. Меня окликнули: «Купите». Я прошел, потом вернулся. Никогда я раньше цветов Ольге не дарил. Почему-то. То ли повода не было, то ли (скорее всего) такой уж я скот, в голову не приходило. Дай, думаю, исправлюсь. Хватаю букет — и к Долиным. По дороге прикидываю: удивится? обрадуется? развеселится?
Дверь открыл папаша. «А Оленьки, — говорит, — нет, уехала». Я оторопел: «Как уехала?» Позавчера еще. Вместе со своей учебной группой. На какой-то то ли смотр, то ли конкурс. «Завтра должна вернуться». Я не поверил. Не могла она уехать позавчера, мы же каждый день видимся, вчера летали. Помчался проверять в музшколу. Все правильно — в городе ее нет, в командировке. Выходит, все знают, один я в дураках. Такие вот Гавайи!
Цветы я пристроил. Сунул первой попавшейся мадонне. Она катила коляску с сосунком. Ужасно смутилась: «Мне? За что?» Нелепый вопрос. Это платят за что-то, а дарят просто так, по случаю, по прихоти. Я представился городским сумасшедшим: «За материнский подвиг. От всего прогрессивного человечества».
Тут же поймал себя на мысли: этого я никогда не смогу сказать Ольге. На наших Гавайях мадонны с младенцами не водятся.
...Она объявилась, как обычно, к ночи. Вид — словно из преисподней сбежала. Распатланная, платье изодрано, клочья висят. Забилась в угол, самой стыдно. Пытается сбросить с себе тряпье и не может. Оказывается, я виноват.
— Зачем я тебе такая? — взмолилась. — Избавь, сними!
Но я не тороплюсь. Пусть, злорадствую про себя, в лохмотьях походит. Это ей в наказание. Не могу простить, что уехала и не сказала.
— Ну, пожалуйста... Тебе же самому противно.
