В кварталах дальних и печальных

про то, что да…
Нет, не было. Распахнуты глаза.
Чуть ротик приоткрыт. Дрожит слеза.
Горит звезда.

1995, октябрь

Стансы

Евг. Извариной

Фонтан замерз. Хрустальный куст,
сомнительно похожий на
сирень. Каких он символ чувств —
не ведаю. Моя вина.
Сломаем веточку — не хруст,
а звон услышим: «дин-дина».

Дружок, вот так застынь и ты
на миг один. И, видит Бог,
среди январской темноты
и снега — за листком листок —
на нем распустятся листы.
Такие нежные, дружок.

Мечтать о том, чему не быть,
Влюбляться в вещи, коих нет.
Ведь только так и можно жить.
Судьба бедна. И скуден свет,
и жалок. Чтоб его любить,
додумывай его, поэт.

За мыслью — мысль. Строка — к строке.
Дописывай. И Бог с тобой.
Живи один, как налегке,
с великой тяжестью земной.
Хрустальный куст. В твоей руке
Так хрупок листик ледяной.

1995, октябрь

«Что сказать о мраморе — я влюблен в руины…»

Что сказать о мраморе — я влюблен в руины:
пасмурные, милая, мрачные картины…
Право же, эпитетов всех не перечислю.
Мысль, что стала статуей, снова стала мыслью.
Где она, — бессмертная, точная, — витает,
мрачная, веселая, — о, никто не знает.
Чтобы снова — кто она, ангел или птица? —
в черный, белый, розовый мрамор воплотиться.

Или в строки грустные, теплые, больные,
бесконечно нежные и совсем чужие.
Чтобы — как из мрамора — мы с тобой застыли,
прочитав, обиделись, вспомнили, простили.
Не грусти на кладбищах и не плачь, подруга, —
дважды оправдается, трижды эта мука.
Пью за смерть Денисьевой[23], а потом — за Трою
и за жизнь, что рушится прямо предо мною.

1995, октябрь

Осень в провинции

И.

«Целая жизнь нам дана пред разлукой —
не забывай, что мы расстаемся».
«Мы не вернемся?» — вздрогнули руки,
руку сжимая. «Да, не вернемся —
вот потому неохота быть грубым,
каменным, жестокосердым, упрямым».
Осень в провинции. Черные трубы.
Что ж она смотрит так гордо и прямо?

Душу терзает колючим укором —