В кварталах дальних и печальных

Прогулка с мальчиком

А.Р.[24]

И снег, и улицы, и трубы,
И люди странные, чужие навсегда.
А ты, мой маленький, что поджимаешь губы,
Чуть-чуть прищурившись, ты что-то понял, — да?
Как мать красивая, я над тобой склоняюсь,
сажусь на корточки, как мать, перед тобой
за все, что понял ты, дружок, я извиняюсь,
я каюсь, милый мой, с прикушенной губой.
За поцелуи все, за все ночные сказки,
за ложь прекрасную, что ты не одинок.
Зачем так смотришь ты, зачем так щуришь глазки,
не обвиняй меня, что я могу, дружок.
Мирок мой крохотный, и снег так белоснежен.
«Ты рассужденьями не тронь его, не тронь», —
едва шепчу себе, тебе — до боли нежен —
дыша, мой маленький, в холодную ладонь.
И так мне кажется, что понимаю Бога,
вполне готов его за все простить:
он, сгусток кротости, не создан мыслить строго —
любить нас, каяться и гибнуть, может быть.

1995, ноябрь

Ходасевич

…Так Вы строго начинали —
будто умерли уже.
Вы так важно замолчали
на последнем рубеже.

На стихи — не с состраданьем,
с дивным холодом гляжу.
Что сказали Вы молчаньем,
никому я не скажу.

Но когда, идя на муку,
я войду в шикарный ад,
я скажу Вам: «Дайте руку,
дайте руку, как я рад —

Вы умели, веря в Бога
так правдиво и легко,
ненавидеть так жестоко
белых ангелов его…»

1995, ноябрь

«Хочется позвонить кому-нибудь…»

Хочется позвонить
кому-нибудь, есть же где-то
кто-нибудь, может быть,
кто не осудит это
«просто поговорить».

Хочется поболтать
с кем-нибудь, но серьёзно,
что-нибудь рассказать
путано, тихо, слёзно.
Тютчев, нет сил молчать.

Только забыты все
старые телефоны —
и остаётся мне
мрачные слушать стоны
ветра в моём окне.

Жизни в моих глазах
странное отраженье.
Там нелюбовь и страх,
горечь и отвращенье.
И стихи впопыхах.

Впрочем, есть номерок,
не дозвонюсь, но всё же