неверно, а может и пошло.
Эта сценка вернула бородача с небес в суровую действительность, и он уже миролюбиво спросил:
— Судя по всему, вы любитель?
Фаянсов не стал защищаться, пускать дым в глаза, умолчал про диплом, впрочем, тот и не играл существенной роли, и подтвердил: да, любитель.
— Ну, вот видите, как всё хорошо складывается, — проговорил бородач. — А в нашей экспозиции участвуют только члены союза. — Он прямо-таки повеселел, сбросив с плеч всякую ответственность за его судьбу. — Поезжайте, голубчик, в Дом медика. Говорят, там авангардисты и прочие сюрреалисты затевают шабаш. Авось за своего примут и вас. С этакой грудью, — и тайком ему подмигнул, как мужчина мужчине.
Фаянсов был осведомлён и об этом. Слухи о том, что неформалы готовят свой контрвернисаж, давно сквозняками носило по городу.
В Доме медиков правил бал свой собственный выставком. Но на этот раз Фаянсов так и не уяснил до конца, кто член комитета, а кто рядовой зритель и самозваный эксперт. Ему помстилось, будто его занесло в лагерь для перемещённых лиц. В небольшую комнатёнку, которую он нашёл возле мужского туалета, набилось несметное число всякого народа. Пока старые и молодые, волосатые и лысые художники, разбившись на группы, обсуждали тонкости современного искусства, их жёны поили спорщиков чаем из термосов. Среди взрослых, словно в дачном лесу, резвились дети.
Фаянсов открыл свой холст и сказал: вот, мол, принёс… И хотя его голос от смущенья был негромок, все оставили дела и споры и обступили его плотной толпой. В комнате, словно по неведомому знаку, разом установилась почти вакуумная рабочая тишина. Минут пять окружавшие пристально вглядывались в портрет Эвридики. Кто-то напряжённо, горячо дышал Фаянсову в затылок. А затем в него градом полетели камни:
— Но это вчерашний день!
— Да, да, игра в поддавки! Если материнство, так непременно грудь. Шаблон!
— А разве это Альпы?
— При чём тут Альпы? Это женская грудь.
— Разве это грудь? Мышиные сосцы!
Фаянсов в панике бежал, едва не забыв своё полотно. «И поделом тебе, поделом! — издевался он над своей наивностью и нещадно гнал себя домой, ровно забредшую в чужой огород скотину. — Люди пишут всю жизнь, а ты сунулся с первой работой. И с чего ты взял, будто приметы сбываются, как по заказу? И что они сбываются вообще? Если бы было так, каждый держал бы свою судьбу в собственных руках. Только не ленись, следуй приметам. А приметы — всего лишь предрассудок, полный бред. Выдумки мошенников или суеверных людей». Эта мысль несколько утешала. Знать, он ничего не потерял. Она освобождала от новых битв за славу.
Дома он взял кухонный нож, длинный с острой щучьей мордой, и было вознамерился искромсать злополучный холст на куски и выбросить вон, в мусорный бак, к бродячим собакам и кошкам, однако не поднялась рука, будто предстояло резать тёплое, живое. Тогда Фаянсов сунул портрет за платяной шкаф, а себе приказал: «Забудь! Его нет и не было никогда!» И с души словно бы свалилась тяжесть.
Но, видимо, этот сложный день нуждался и в таком же впечатляющем завершении. Ночью Фаянсова разбудил обвальный грохот. Казалось, рушился дом, стонали железобетонные банки, а стены ходили ходуном. Выскочив из постели, Фаянсов в стонущей, скрежещущей тьме добрался до выключателя и только при свете увидел, что всё цело, всё на месте, а сокрушительный лязг исходил от труб и батареи водяного отопления. Очухавшись от сна, Пётр Николаевич понял: это Скопцов в своей квартире неистово колотит железом по тем же самым трубам, стараясь кому-то досадить. А малость послушав, Фаянсов установил и второго нарушителя тишины. Такой же ужасающий грохот исходил и с противоположной стороны, из жилья вдовы Ивановой. Они лупили по трубам, забыв, что между ними есть ещё одна квартира. И получился чудовищный сандвич: по краям два несмолкающих грома, а посреди он, будто спрессованный громами Фаянсов.
Скопцов и вдова, оба в исподнем, с неистово горящими глазами словно бы рубились на мечах, не давая врагу смежить веки. Фаянсов жило представил эту почти былинную картину, но ему было не до смеха, его тихая квартира стала похожа не то на кузнечный цех, не то на преисподнюю.
Пётр Николаевич сначала постучал кулаком по одной стене, потом по другой, напомнил о себе, — но куда там! — истолковав этот знак, как новый вызов врага, бойцы с удвоенным азартом замолотили железом по железу.
Их поединок длился с полчаса, пока не вышел кто-то из решительных жильцов и не унял распетушившихся дуэлянтов. Но сон уже был безвозвратно потерян.
Промучившись из-за бессонницы до утра, извертевшись на постели, Фаянсов встал разбитым, с мутной, будто полной песка, головой. «С этим надо кончать», — сказал он себе и пошёл к вдове Ивановой. У соседки самой был изрядно помятый вид, лицо отекло, под глазами набрякли синюшные мешки. Открыв дверь и увидев Петра Николаевича, она испугалась и, не впуская в квартиру, сразу принялась всё валить на Скопцова:
— Это он! Он начал первым!
— Знаю, — молвил Фаянсов.
— Да вы заходите, — обрадовалась вдова его поддержке и пошире распахнула дверь.
Фаянсов прошёл в комнату, по-старомодному украшенную кружевными салфетками и подушками всевозможной величины.
— Он хотел меня отравить. Пускал в замочную скважину какой-то газ. Без запаха и цвета. Вы же смотрите телевизор, сейчас напридумали всякое, сплошной ужас, и это попало в руки таких, как Скопцов, — шёпотом проговорила вдова, видно, таясь от возможных жучков, поставленных тем же соседом.
— Вы правы. Валька способен на всё, — с готовностью подтвердил Фаянсов. — Но знаете, что он мне сказал? Вот сейчас? Пять минут назад?
— И что? — встревожилась вдова.
— Он сказал: «Пётр Николаевич, если в нашем доме есть по большому счёту настоящая мать, то это наша Ксения Фёдоровна Иванова!» То есть вы!
Вдова, не ожидая такого сюрприза, застыла, приоткрыв рот, а Фаянсов, не давая опомниться, энергично продолжал:
— «Героическая, — говорит, — женщина! Вырастить в одиночку дочь, дать высшее образование и помочь выйти замуж. А потом не требовать себе ничего, живя всего-навсего на свою маленькую пенсию, — это, Пётр Николаевич, по сегодняшним временам героический подвиг!» Я передаю практически слово в слово. Ну а что касается ночного инцидента, Скопцов и впрямь начал первым. Он и сам признался в этом и взял всю ответственность на себя.
— Да ведь, если по совести, трудно сказать, кто первый, кто второй, — великодушно возразила Иванова.
— Нет, нет, для него ничего святого, он и начал, — притворно заупрямился Фаянсов.
— Ну зачем уж вы на него так? — заступилась она за врага. — В сущности, Валентин Егорович — человек неплохой. Только несчастный. Ему с женщинами не повезло. Все какие-то вертихвостки. Так и живёт без семьи. Тут кто хочешь злом изойдёт. А руки у него золотые. Помню, бачок он мне в туалете починил, уже лет семь прошло, а стоит, как новый. Так что вы зря.
— Тогда беру свои слова назад, — сдался Фаянсов.
И, покинув квартиру Ивановой, пересёк лестничную площадку, нажал на кнопку Валькиного звонка.
Сосед выглядел, точно был с крепкого похмелья. И всё же он нашёл в себе силы и нанёс упреждающий удар:
— Но, но! Сам ховаешь порнуху. Видел, как ты тащил. Титьки во! — и Скопцов описал возле своей грудной клетки две крутых дуги.
Сосед решил с ним не чикаться и сразу нейтрализовать пострадавшего, дав понять, что не он сам, а тот у него на крючке.
