— Женщина на портрете, между прочим, одета, — дружелюбно возразил Пётр Николаевич.
— А лучше бы она была голой, — осклабился Валька. — Что я, в бабах не разбираюсь?
— Ну, ну, не ершись! Я ведь знаю, не ты начал первым, — мягко пожурил Фаянсов.
— А тогда кто? — опешил Валька, но тут же исправил свою оплошность: — Николаич, ты правильно понял: она, эта змея!
Пётр Николаевич прошёл мимо Вальки в прихожую, да тут и остался, догадываясь, какой там дальше ждёт его, мягко говоря, мало приятный для глаза бардак.
— И то, что Иванова — змея, я с тобой согласен. Но вот фокус, — возобновил Пётр Николаевич свою речь, — она мне сказала, будто во всём виновата сама. Так сразу добровольно и выложила, я её не пытал. «Валентин Егорович, говорит, совсем ни при чём. Я сама взяла молоток и давай лупить по трубе. И вообще, говорит, не ценим мы Валентина Егоровича, не жалеем», — и Фаянсов передал её слова и насчёт Валькиных золотых рук и неправедных женщин, загубивших его цветущую жизнь. Закончил намеренно так: — А всё равно стервозная особа. Весьма!
— Тебе-то она на что наступила? На какую часть? — упрекнул Скопцов. — Несчастная баба! Её надо понять. Проявить сочувствие. А ты? Взрастить в одиночку дочь… — и Валька повторил всё то, что за него до этого присочинил он, Фаянсов.
Когда он уходил, Валька у порога придержал его за локоть и в бурном приступе благородства признался:
— Николаич, она тебе повесила лапшу. Это я взял разводной ключ и жахнул по трубам. Ещё грубо сказал: ты у меня поспишь, такая.
Вечером Пётр Николаевич, возвращаясь с работы, увидит сидящими рядышком на скамейке недавних смертельных врагов. Занятые мирной беседой, а вернее друг другом, они его не заметят, зато он, проходя мимо, станет невольным свидетелем женской заботы.
— Валентин Егорович, ты того и гляди потеряешь пуговицу. Зайди, я пришью, — скажет вдова, осторожно потрогав пуговицу на старой куртке Скопцова.
— А я тебе, Фёдоровна, на кран поставлю новые прокладки, — с жаром ответит Скопцов.
Вскоре после этих событий на студию телевидения обрушился самый мощный в здешних краях административный ураган. Ещё утром барометр в руководящих кругах местного телевидения показывал «ясно», но поди же, перед обедом на территорию студии ворвался длинный чёрный автомобиль, а через мгновенье в кабинете ошеломлённого директора возник, точно вышел из стены, сам Первый. Лидер области сказал: есть, де, у него скромное желание потолковать по душам с народом. Этот высокий чин прибыл в область недавно, но уже вписал своё имя в богатый городской фольклор. Безымянные сказители утверждали, будто бы новый Лидер, объезжая область, вёл себя с восточным коварством, валился на головы беспечных подчинённых, как тот самый случайный горшок для цветов. И теперь директор лично убедился в том, что мифы возникают не из мыльной пены.
«Сейчас соберём людей!» — с готовностью подхватил директор, и по студии был объявлен аврал, сотрясший всё от нижних плит фундамента до шпиля телевизионной башни. По коридорам затопали, забегали, скликая «народ» в просмотровый зал.
Когда Пётр Николаевич явился на место сбора, Лидер уже восседал за председательским столом и, положив перед собой волосатые кулаки, с любопытством наблюдал за директором. А тот, бедняга, стоял у дверей, к нему, точно к терпящему поражение полководцу, подскакивали фельдкурьеры с докладом: такой- то маршал на съёмках, другой репетирует передачу… Усмешка на округло добродушном лице Лидера спрашивала: «а если бы напал враг?»
Тем временем из окна кинобудки в зал тихо просачивалась трансляция концерта. Где-то в Москве, а может на краю света, чей-то оркестр ритмично-фанатично играл «Болеро», упрямо повторял одну и ту же музыкальную фразу.
Лидер мельком взглянул на окно кинобудки и авторитетно изрёк:
— Римский-Корсаков!
— Равель! «Болеро»! — с не меньшей уверенностью ему возразил музыкальный редактор Лосев, сидевший в последнем ряду под окном.
Лидер отыскал взглядом Лосева. Взор его налился свинцовой тяжестью, придавил специалиста, точно плиткой. Толстяк забарахтался, призвал на помощь незримого диктора.
— Так объявили. Сказали: Равель, — отчаянно пискнул редактор.
— Вот я и говорю: Римский-Корсаков! — многозначительно повторил Лидер.
Лосев затих, поняв, что как бы дана директива: впредь Равеля считать Римским-Корсаковым. Трансляцию тотчас убрали, вместе с не вовремя высунувшимся Равелем и его «Болеро». А грозный гость, убедившись в неважных мобилизационных способностях студии, предложил начать — мол, так можно прособираться до конца отчётного года, — сам же предоставил слово себе и повёл речь о задачах области, которую он теперь возглавлял.
В зал тем временем по одному, по два проскальзывали те, кто только что освободился от дела. Они пригибались, насколько можно сокращая себя в объёмах, присаживались в первое же свободное кресло. Последним заявился Карасёв. Этот не маскировался и сел не сразу, сначала поторчал перед носом Лидера столбом, высматривая местечко поуютней.
Лидер изумлённо умолк, потом, нахмурив тёмные брови, перевёл взор на севшего рядом директора.
— Лев Кузьмич, вы здесь не один, — напомнил Карасёву директор с нервным смешком.
— Знаю, иначе бы не пришёл, — рассеянно отозвался режиссёр, продолжая озирать ряды.
— Вы бы поторопились, Лев Кузьмич, — попросил директор и, подавшись к уху начальства, изложил что-то, оказавшееся для него, начальства, чрезвычайно важным.
Лидер понимающе кивнул и благожелательно сказал всему залу:
— Ничего, пусть товарищ усаживается, мы подождём, — и обратился персонально к Льву Кузьмичу: — Мы тут обсуждаем положение, сложившееся в нашей области. Экономическое, политическое и так далее.
— По-моему, вопрос актуальный. Можете продолжать-с, — нахально разрешил Карасёв и направился к нему, Фаянсову, сел рядом с ним, отдуваясь, обмахивая лицо ладонью.
— Спасибо, — всерьёз поблагодарил Лидер и возобновил свой руководящий монолог.
Перечислив задачи трудящихся, он вдруг выдал несусветный пассаж, сказав:
— Трудящиеся нашей области, нет сомнений, выполнят намеченный план. А ваша обязанность, работников телевизора, сфотографировать это на кино.
«Ай-яй-яй, и человек с такой культурой приехал нас учить, как нам работать», — мысленно возмутился Фаянсов.
— Надеюсь, всё всем ясно, — сказал в заключение Лидер и пошутил: — Или, может, не всем?
— Не всем! — выкрикнул Карасёв с места.
— Лев Кузьмич, что же вам не ясно? — искренне удивился Лидер, излагал-то он только прописное, всем известное, говоренное и до него тысячи раз.
— Не мне. Вот Фаянсову Петру Николаевичу не ясно, — сказал Карасёв, мотнув головой в сторону Фаянсова. — Только он у нас застенчивый, стесняется спросить.
Пётр Николаевич уставился на Карасёва, стремясь заткнуть ему рот своим возмущённым взглядом, но Лев Кузьмич будто этого не замечал, продолжал гнуть своё:
— Его интересует: «Как может нас учить нашему делу человек, который путает Римского-Корсакова с Равелем и предлагает „сфотографировать на кино“?»
«Мне лишь одного не хватаю? Заполучить во враги самого губернатора?» — в отчаянии подумал Фаянсов. Ему бы подняться во весь рост да отвергнуть этакое бессовестное враньё, но тогда бы он тем самым произвёл устный донос, такое складывалось нелепое положение. Карасёву как бы пакостить дозволялось, а ему вроде бы было запрещено. Поэтому он молчал, с тревогой ждал, чем ответит Лидер.
Тот медленно багровел, густой тёмно-красный цвет поднимался снизу из-под воротника, вверх по короткой могучей шее, залил нижнюю тяжёлую челюсть. Поравнявшись с ноздрями, кровь разом схлынула вниз.
