открывается совсем, выходит какой-то мужчина, но не дядя Ригоберто, и, не говоря ни слова, обнимает и целует Бернабе, нос у него вспотел, очки чуть не падают, и Титин подумал: наверное, это его отец, — а Бернабе сказал отцу: это мой друг, — и отец сказал: как поживаешь, дружище, — и пожал ему руку, Титин ответил: спасибо, хорошо, — потом отец Бернабе спросил: а как тебя зовут? Титин сказал: Висенте, — Бернабе удивился: Висенте? Тогда Титин сказал: ну, хотя бы Висентан, — Бернабе опять: Висентин? Висентин? И (хотя бы) Висентин вспомнил, что этот человек прячется, и пришел в восхищение, а отец Бернабе вскрыл конверт и начал читать какие-то бумаги, а Бернабе сказал: Висенте, ну и ну! И его разобрал смех. Они вдвоем через Другую дверь вышли на лестницу, там было темно, а когда поднялись на несколько ступеней, Бернабе сказал: подожди — и бегом спустился обратно, Титан не знал, подниматься ему или спускаться, Бернабе тихо говорил о чем-то со своим отцом, слов было не разобрать, и Титин рассердился было, но тут Бернабе вернулся, и они пошли наверх, где было совсем темно, лишь узкие лучи солнца пробивались сквозь закрытые ставни, так что друзья шли, выставив вперед руки, к тому же еще духота и затхлый запах, просто муторно, Бернабе шел впереди, приговаривая: сюда, постой, и Висентину вдруг показалось, что Бернабе богатый мальчик, а он — бедный, это его возмутило и рассердило, и он пожалел, что приехал сюда, подумаешь, воображает, да пошел он в задницу. Но тут же обо всем забыл. Открылась дверь, хлынул свет, и перед ними возникла высоченная фигура дяди Ригоберто. В руках он держал что-то сверкавшее золотом. Труба, подумал ослепленный блеском Висентин, а Бернабе сказал: дядя, — тот отступил на шаг и откликнулся: что? — и Бернабе попросил: поиграй немного, — а дядя сказал: нет, мне уже пора идти, — но видно было, что он колеблется, Висентина он одарил короткой кислой улыбкой, а Бернабе сказал: ну пожалуйста, — а тот: у меня репетиция, потом: ну ладно, только немножко, и они вошли в комнату, освещенную послеполуденным солнцем, падавшим из небольшого окна, на столе, между двумя трубами, бросавшими золотые блики, стоял стеклянный кувшин, если чуть повернуть голову, на кувшине вспыхивали ослепительные искры, а на полке у стены стояли еще две трубы, побольше, высоко на стене висела картина, изображавшая не то святого, не то святую, а на полу стояли у стены две совсем огромные трубы, витые и сверкающие, как в волшебной сказке, и дядя Ригоберто попил из кувшина, подняв его под самую крышу, — кувшин полыхнул красным светом в солнечном луче, — потом взял несколько нот, быстро перебирая клавиши, пустил трель, как цыган, зазывающий публику, Бернабе спросил, как называется эта труба, а дядя снова поднял кувшин, глотнул света и вина и ответил: это труба-сопрано, взял трубу еще меньше, сказал: а это корнет-а-пистон, ну, я пошел, Бернабе попросил:, ну еще немножечко, — и дядя сделал еще глоток и сыграл еще немножко, он клал на место одну трубу, брал другую, и из трубы вылетали трели, слова, хохот обезумевших птиц — ребята стояли как зачарованные, — а между пассажами делал большие глотки, пускал красные зайчики, и казалось, что солнечные блики и вино — главный инструмент в этой волшебной симфонии.
И вдруг с серьезным видом сказал:
— А в заключение, сеньоры, знаменитое соло тубы.
И, не без труда подняв с пола одну из тех двух огромных витых и сверкающих труб, влез в нее, как улитка в раковину, и сел на стул. Поначалу дом задрожал, хотя звук был не такой уж сильный. Как будто в воздухе загудел гигантский шмель. Ноты сменяли друг друга, одна другой ниже, дядя Ригоберто побагровел, и казалось, вот-вот лопнет с натуги, взял кварту, квинту, сексту — ну хватит, не то он испустит дух, хватит, не то я сам задохнусь. Но тут дядя Ригоберто сделал паузу, набрал побольше воздуха, и труба закончила свое соло громоподобной контроктавой, которая потрясает, заполняет тебя всего, и под конец ее уже не слышишь. И Висентин понял, что труба умолкла, лишь тогда, когда, потрясенный, мягко опустился на пол. Словно во сне видел он, как дядя Ригоберто выбирается из хитросплетения медных завитков, ставит трубу на пол, в последний раз прикладывается к стеклянному кувшину, истово крестится, обратившись к святому, и поспешно выходит из комнаты.
Висентин услышал также, как Бернабе сказал: и мы с тобой, дядя, — а тот, не отвечая, спускался по лестнице, внизу они встретили отца Бернабе и жену дяди Ригоберто, тетю Наталию, которая обняла Бернабе, но не надолго, Бернабе рвался вслед дяде Ригоберто, а с Висентином она не знала, что и делать, он тоже торопливо и взволнованно пробормотал: до свидания, до свидания — и помчался за Бернабе, ему так не терпелось сказать другу, что он, хоть убей, никому не скажет, где прячется его отец, правда, до этого он воображал, что тот получше спрятался, ну там, в пещере или еще в каком укромном месте, и он догнал Бернабе, но попробуй-ка догони дядю Ригоберто, который делал поистине гигантские шаги, так что, когда два друга услышали музыку, добежав наконец до “Музыкального Атенея” (это такой большой клуб), дядя Ригоберто уже сидел среди оркестрантов. Сидел опустив голову, потому что дирижер смотрел на него очень сердито. Наконец пьесу доиграли, и дирижер сказал: теперь играем что-то там такое Вагнера. Висентин разобрал только слово «Вагнер»,и оркестр снова заиграл, как это было здорово: сначала тихонько — ти-ри- ри, ту-ру-ру, — потом разом ударили барабан и тарелки, взревели все трубы. И вдруг опять все притихли, и вступил дядя Ригоберто, и это было, как бы тебе сказать, это было волшебство. Знаешь, что такое волшебство? Оно самое. Все так почтительно дожидаются. Будто статуи святых. А он на своей трубе чего только не выделывает, то вверх, то вниз, плакать хочется, ей-богу. Дирижер, уже совсем не сердитый, покажет палочкой: помедленней — и он помедленней, — еще помедленней — и он еще помедленней, он как будто пел, понимаешь, пел человеческим голосом, говорил, рассказывал, и вдруг снова грянули трубы, тромбоны и прочие, но вот дирижер сердито взмахнул палочкой, и все опять стихли, а дядя Ригоберто снова начал свою волшебную песню, ангельскую музыку, но вдруг и он остановился, поднял руку и помахал ею, как будто приветствовал дирижера, и Бернабе сказал: это на него нашло, а дирижер постучал палочкой по пюпитру и сказал: теперь играем “Испанские цыгане”, музыканты пошелестели нотами и начали играть “Испанских цыган”, в очень быстром темпе. А музыкант по имени Перис, которого держали только для того, чтобы он играл на треугольнике и приводил в чувство дядю Ригоберто, когда на того накатит, закурил дешевую сигару и ну пыхать дымом в лицо дяде Ригоберто, который весь покрылся потом и вроде уснул, но мало-помалу стал кашлять от дыма, открыл глаза, а Перис: прошло? Дядя ему кивнул — дескать, прошло — и снова помахал рукой дирижеру. А дирижер махнул палочкой барабанщику, тот грохнул, и на этом с “Испанскими цыганами” и их быстрым темпом было покончено и вернулись к Вагнеру, но что поделаешь, очарование было нарушено, и Висентину стало скучно, ну и жарища, он начал считать лысые головы, но тут приходит кто-то из местных жителей, садится и начинает обмахиваться газетой, которую принес с собой, потом начинает читать и делает такие выразительные жесты, мол, все пропало, — музыканты начали сбиваться, дирижер помрачнел и наконец спросил у того, кто читал газету: что там случилось? А тот сказал: как это “что случилось”? — и стал размахивать газетой, тогда все стали спрашивать, что же случилось, и оказалось, что военные, генералы и прочие восстали против Примо де Риверы, все зашумели, а тот, что был с газетой, потребовал тишины и стал медленно читать (быстро не умел), что вчера поздно вечером, то есть в ночь на двадцать четвертое июня, в Таррагоне началось восстание[22] и главным мятежником был полковник Сегундо Гарсиа, хотя среди них были и мятежные генералы, но газета писала, что восстание было подавлено и в списке имен были Романонес, и генерал Агилера, и еще какой-то генерал, и капитан по имени Галан, восстание провалилось, музыканты горячо принялись обсуждать это событие, трубы ослепительно сверкали, а дядя Ригоберто стал выпроваживать мальчишек, чтоб быстрей отправлялись домой, тут Висентин снова испугался, что прогулял школу. Трамвая долго не было, начало смеркаться, и Висентин спросил: что же нам делать? — а Бернабе ответил: да не бойся ты, — и тогда Висентин сказал: я не боюсь, велика важность. Наконец трамвай пришел, народу набилось много, и все говорили о восстании. Что это ох как плохо. А трамвай больше ждал встречного, чем ехал. У Висентина страх уже прошел. Пока что. И он спросил у Бернабе: послушай, а почему твой дядя Ригоберто живет в другом городе? — и Бернабе ответил, что в молодости дядя служил солдатом в Валенсии, а потом он посватался к тете Наталии и они поженились. Висентин так ничего и не понял. В Валенсии уже горели газовые фонари, и Висентин, расставшись с Бернабе, взбежал наверх по лестнице своего дома — будь что будет, попадет так попадет. Но никто не обратил на него внимания. На лестничной площадке родители толковали с соседями о восстании. И были очень озабочены — ну, тем лучше. Висентин порядком проголодался, но прошло еще некоторое время, прежде чем мать спросила его:
— Постой, постой, а где ты был?
— Я? На улице.
— На улице, бесстыдник?
— Да, мама, я играл.
