— Да, да, — подхватил он, — дети Иисуса и Магдалины, приплывшие на корабле 'Голубка', и их потомки – семя Грааля. В течение многих веков их существование всячески замалчивалось, но все эти века они существовали, теми или иными путями зная о своем предназначении. Сначала жили в праведном королевстве Септимания, но потом ветры судьбы разнесли их по всему свету – как вы думаете, для чего?
— Видимо, такова была воля Божия…
— Безусловно; однако чем-то надо объяснить и ее.
— И чем же?
— А как вы полагаете, чего желает Господь, гибели этого мира или его спасения?
Каких-нибудь лет пятнадцать назад я бы ответил на этот вопрос с легкостью: разумеется, спасения – на то он и Господь. Однако после стольких лет, проведенных в Аду, я не был столь тороплив с ответом. Тот мир, что я видел, едва ли Господь наш пожелал бы спасать.
Мне показалось, что он слегка улыбнулся:
— Вам, наверно, представляется, — сказал он, — что окружающее вас – это сущий ад? — Похоже, он с легкостью угадал мои мысли. — Надо ли спасать Господу ад? Могла бы выйти неплохая тема для спора софистов. Но это, клянусь вам, еще не самый ад. Я помню, как на моих глазах людей тысячами топили в море, в том числе стариков, женщин, детей, разбив их на десятки и каждый десяток связав одной веревкой.
— Боже, да неужели такое где-то было?! — тихо, чтобы не разбудить барак, воскликнул я.
— Было, было… И не такое, не такое еще было. Человек по пять выстраивали в колонну и заднему стреляли из винтовки в затылок с таким расчетом, чтобы одна пуля прошила весь строй. А потом на место, заляпанное их мозгами, ставили следующую пятерку. И таких пятерок за день проходило по тысяче, а то и больше.
— Но это же!.. Это!.. — Я не знал, что сказать.
— А про такое что вы скажете? — продолжал он. — Человека привязывают за руки к длинной жерди, наподобие колодезного 'журавля', и на этой жерди опускают в котел с крутим кипятком. Но всего на миг, чтобы он не сварился, был жив. А в следующий после этого миг его на той же самой жерди опускают в ледяную морскую воду. И тогда он еще некоторое время остается жив, но кожа на нем лопается и слезает лоскутами. И вот этот лишенный кожи кусок человеческого мяса – самое ужасное, что все еще живой – швыряют на песок, где он корчится, доживая свои последние мгновения в самых страшных, какие лишь можно себе вообразить, муках.
— Но это уже точно ад, — сказал я. — Самое дно ада. — До сих-то пор мне представлялось, что я сам пребываю на самом его дне.
Он покачал головой:
— Ошибаетесь. Это все та же наша грешная земля. То, о чем я сейчас говорю – это конец Гражданской войны, Крым осенью двадцатого года.
— И вы все это видели?!
— Да, своими собственными глазами. В то время волей судьбы я очутился там. Но, повторяю, это был вовсе не ад, это был все тот же наш с вами мир, только не в лучшие для него времена.
— И Господь мог такое допустить?!
— Ах, — сказал он, — не надо все сваливать на Господа Бога! Уверяю вас, Он предоставляет нам гораздо больше самостоятельности, чем мы порой думаем. Иное дело – как мы пользуемся этой самостоятельностью… Впрочем, то уже философия, в дебри которой сейчас не хотелось бы залезать. Так что вернусь к своему вопросу: желает Господь сохранить или уничтожить мир – пускай даже такой, как тот, о коем я вам сейчас поведал?
— Уничтожить! Как Содом и Гоморру! — не раздумывая, выпалил я.
И снова он, кажется, улыбнулся, что было странно для человека, воочию видевшего самые недра ада.
— Не забывайте, что мы, — сказал он, — какими бы отпетыми грешниками мы ни были – мы все же дети Его. Иногда, правда, злые, жестокие дети. Нет, Он не ведет нас за руку, но Он может нас предостеречь, когда мы подходим к некоему краю или норовим забрести в тупик, за которым черная пустота. Увы, мы порой туги на ухо, не всегда мы слышим предостерегающий голос Его – и тогда наш рукотворный ад продолжается, что вы и сами изволите здесь видеть.
Я спросил:
— Как же тогда быть? Как избавиться от сотворенного самими ада?
— Вот затем и нужны деспозины, — сказал он. — Не случайно они раскиданы по всему свету, ведь повсюду может подкарауливать этот тупик. Они не боги, поэтому они сами не могут ничего изменить. Но в их крови присутствует и кровь Того, от Кого они произошли, и сила их предчувствия – большая, чем у других. Если спасение нашего мира и возможно – то лишь благодаря этому… Впрочем, — грустно добавил он, — не уверен, что их часто слушают, иначе сегодня наш мир был бы во всяком случае не таков. Бывают, правда, особо чуткие души, умеющие услышать даже не произнесенное вслух. Такое часто случается с поэтами. Но они слишком погружены в себя, потому могут услышать все слишком искаженно. К примеру, вы слышали – был у нас такой поэт Александр Блок?
Я отрицательно покачал головой, ибо, как уже говорил, хоть я и был, можно сказать, знаком с Метерлинком и Малларме, но вообще говоря поэтами и поэзией совершенно не интересуюсь.
— Неважно, — сказал мой собеседник. — В общем, был у нас такой поэт. Выдающийся, должен добавить, если только не великий. И он однажды видел моего отца…
— Белогвардейца? — вставил я.
— Вы слышали? — улыбнулся он. — Должно быть, все от того же Ерепеньева? Вообще-то мой отец, тоже, как вы, возможно, знаете, деспозин, был лейтенантом российского флота, и было это на самой заре нашего века, так что ни белогвардейцев, ни красногвардейцев тогда не могло и в помине существовать. Да и Блок, когда его встретил мой отец, был совсем юн. Но уже в нем жил поэтический дар, а стало быть, он уже обладал тем умением слышать неслышимое и видеть невидимое, о котором я только что говорил. Однако же, как и все поэты, видеть и слышать нечто искаженное, домысленное буйным воображением. Россия уже начинала свой скорбный путь по направлению к бездне. Блок эту неотвратимую бездну впереди также ощущал. А спустя восемнадцать лет он напишет одну из своих замечательнейших поэм. С поэтической тоски зрения замечательнейших; но знаете, что он в ней обрисует вместо бездны, которая к тому времени уже отверзется во всю ширь? Кровавый – но все-таки путь к спасению. Кровавых апостолов, числом двенадцать, ведомых самим Спасителем, вслед которому они будут палить из винтовок. А ведь то был прямой путь к тем ужасам, которые я вам недавно описывал, когда говорил про двадцатый год.
Наконец я все же подал голос:
— Для чего же нужны деспозины, если их не услышит никто? Я имею в виду – верно не услышит. Быть может, они – некая ошибка Создателя?
Теперь его улыбка была вполне отчетливой.
— Боюсь, то, что их не всегда и не все правильно слышат, — сказал он, — это беда отнюдь не Создателя, а все же тех, кому отказывает слух. А бывает и еще хуже – когда слух этот умеет различать лишь бесовское звучание. Это я, конечно, не о поэтах, Господь с ними. Есть сильные мира сего, которые каким-то образом наслышаны о деспозинах и хотят с их помощью переустроить сотворенный ими же ад. Цель такая же глупая и невыполнимая, как использовать флейту в качестве полевой гаубицы, но они сами не понимают, насколько смешны. Был (а может, и до сих пор существует) некий Орден, поставивший перед собой подобную цель…
Солнце уже светило вовсю. Никогда мы тут, в бараке, не видели солнце, ибо уходили кайлить золотоносную землю Колымы еще до восхода, а возвращались после заката. Даже благословенные дни до сих пор приходились на полярную ночь, когда солнца на небе не бывает вовсе. Нынче же день был дважды благословен, ибо уже начиналась весна, и солнце, хоть и ненадолго, но позволяло себе прокатиться по здешнему не привыкшему к свету небосводу.
Барак был хорошо освещен. И вши, видимо, притихли не на мне одном, оттого все вокруг безмятежно спали. Боже, они спали при свете дня, как малые дети, не ведающие забот! Господи, да в колымской они все бездне или успели уже вознестись?!
