ему в лицо:
— Послушайте, я была не права. Даже несправедлива, меня совершенно не надо было слушать; ну, просто я слишком порывиста, легко выхожу из себя, путаюсь. Я вас, может быть, больно ранила, не желая того, так простите меня, и не будем больше об этом, а? Видите ли, я как ребенок, матушка так избаловала меня, вы же знаете! Она, в отличие от вас, совсем не понимала, как следует воспитывать человека! В другой раз я буду паинькой, вот увидите! Это оттого, что я так вас люблю! Не удивляйтесь же, что я столь ревнива, но я знаю, что не права, ведь ты еще обожаешь свою Эмилию, не правда ли? Ты ведь будешь безутешен, дружок мой, если она разозлится?
Она ласково похлопывала его по щекам, а папаша Рено только таращил глаза под своими очками.
— Ну да, ты ведь добр, бедный мой папочка, ну же, поцелуй меня, ну, быстренько-быстренько… вот сюда… сюда… бедняжечка мой!
— Да, хорошая моя.
— И вот сюда… еще раз.
— Охотно, курочка моя.
— И туда, и туда, дружочек мой.
— Ну да, и еще вон туда.
И они обменивались нежными ласками, выражая переполнявшие их чувства особого рода похрюкиванием, какое выглядит вполне естественным в подобных обстоятельствах.
— Теперь, чтобы доказать мне, что вы не сердитесь, сделайте так, будто я ничего не говорила.
— Ни в коем случае.
— Прошу вас, иначе я подумаю, что вы все еще на меня в обиде.
— Мне тоже хочется уступить: я остаюсь дома.
— Нет, теперь твоя очередь приказывать. Хочу, чтобы ты отправился прогуляться.
— Мне вовсе незачем торопиться.
— Что с того! Прошу тебя, уступи!
— Нет, чтобы доставить тебе удовольствие, — остаюсь, остаюсь.
— Нет, сейчас мой черед доставлять удовольствие — уходи, уходи, уходи.
— Нет! Не сдвинусь с этого места!
— Ну не глупи, вот твоя шляпа.
— Но я уже не хочу тебе противоречить, зачем мне тебя покидать?
— Не слушай меня, иди — вот твоя трость.
— Не пойду.
— Пойдешь. Да бери же трость!
И ссора чуть было не вспыхнула снова, но вошла Катрин и возвестила:
— Мсье Мендес просит вас, сударь, послать за доктором: ему очень плохо, бедняга бледен, как простыня на его постели, иногда он скрипит зубами, тогда мсье Альварес говорит ему какие-то слова, на что мсье Мендес тотчас отвечает ему с яростным видом, все повторяя: «lа puta! la puta!»[44]
— Так, значит, «lа puta!», — удивленно промямлил папаша Рено. — Гм, «lа puta!». Вероятно, молодой человек бредит.
— Так я передам, что мсье отправился за врачом? — переспросила Катрин.
«Черт побери! — сокрушался он про себя. — Больной у меня в пансионе! И притом расхворался не на шутку! Он же, чего доброго, заразит других, я погиб! Отпрыск одного из влиятельнейших семейств Лиссабона… Если он умрет, все кончено, у меня больше не будет португальцев… а кто же мне тогда станет присылать ящик апельсинов к Новому году?»
— Что поделаешь, — вздохнула мадам Рено, — надо идти за доктором.
— Но… но, — попробовал было воспротивиться еще не пришедший в себя супруг, — может, все обойдется?
— Идите, сударь, идите! — твердила Катрин.
— Да, надо отправляться, — решился вдруг хозяин дома. — Бегу, но скоро вернусь.
Оставшись наедине с мадам Эмилией, вновь в мечтательной позе раскинувшейся в креслах, Анри продолжал восхищаться блестками ее только что отбушевавших показных страстей и сравнивал их с теми, свидетелем которых бывал каждый день; он перебирал в уме те минуты, когда она дулась, когда выходила из себя, вспоминал, как внезапно все это утихало, сменяясь ласковой нежностью, любовной яростью либо божественным ребячеством — всем тем, чем она обвораживала его каждый день, но теперь к этому прибавилось совсем новое неприятное открытие: обнаружилась тяга к бесполезному предательству, каковому эта женщина отдавалась с неистовым наслаждением.
Внезапно он вздрогнул: она встала и подошла к нему почти вплотную, улыбаясь, она всем видом своим говорила: «Все это для тебя», и взгляд ее проникал прямо в глубины его души, задевая там самые звонкие струны тщеславия; он тоже заулыбался, протянув руки, в неудержимо алчном порыве обнял ее и запечатлел долгий поцелуй на ее чистом белом лбу, придававшем ее облику столько простодушия, стоило ей взглянуть на возлюбленного, и столь предательски-лживом, когда она обращалась к другим.
— Говори тише, тише, — шептала она, покусывая губу, — он сейчас вернется.
— Ох, как же, как же ты умеешь его дурачить! — снова и снова восклицал Анри.
— Да, да! — шептала она, прижимая его ко рвущейся из тугого корсетного плена груди. — Да, все это для тебя, для тебя!
— Ты меня любишь? — вопрошал Анри.
Отрешенно глядя в пустоту, она выдохнула:
— Я его ненавижу! Ненавижу!
Дверь в прихожую была открыта, дом кишел народом, в любую минуту сюда могли заглянуть, на лестницах раздавались шаги; они дрожали, тоскливо ожидая, что кто-нибудь войдет, и эта тревога превращалась в еще один род любовного томления сверх прочих; они смаковали все прелести адюльтера: и его удушливое счастье без слов, и еле сдерживаемое опьянение страстью. Вот когда сумерки сладки, ложь оборачивается восторгом, а святотатство одурманивает пряным ароматом и доводит жар соблазна до грани безумия. Фатальная любовь, затянувшая свои путы, так кичится умением разрывать чужие силки, что с непотребной свирепостью поминутно попирает их каблуком.
Тем временем Мендес, лежа в постели и истекая потом под несколькими покрывалами, ожидал прихода врача; Альварес, сидя в изножье его кровати с подушкой под спиной, выглядел не лучше.
— Если бы я хоть овладел ею, — жаловался первый, — вместо того, чтобы…
— Мне тоже тяжко, — вторил ему другой. — Ведь и
— Но в конце концов, тем хуже для меня! — обреченно вздыхал Мендес.
— О нет, нет — лучше умереть! — твердил почти неслышно Альварес.
Наконец явился добрейший доктор Дюлорье. Вы не знаете его? Ныне это ученая знаменитость; он начинал с дам на содержании, перешел на столичных благочестивых прихожанок, а там сделался чуть ли не образцом финансового процветания благодаря своей работоспособности и таланту; но в те года он еще не разбогател и откликался на любые вызовы. С первого взгляда он определил причину страданий нашего друга Мендеса.
— Ох-ох, — приговаривал он, обследуя молодого человека, — налицо осложнения, все это требует особого ухода.
И принялся выписывать рецепт.
Не одни только сердечные невзгоды привели Мендеса в подобное состояние. Он давно уже прельщался мадам Дюбуа, более чем полгода грезил о ней каждую ночь и всякий день мысленно говорил с ней; он переписал для нее стихов тома на четыре, чтобы привлечь ее внимание, купил невесть сколько самых причудливых галстухов и украшенных золотыми выпушками цветных жилетов; каждые полмесяца (обыкновенно на следующий день после ее визита в особняк мадам Рено) он давал себе клятву, что признается ей во всем, произнесет вслух: «Я вас обожаю», — и падет к ее ногам; когда же все благоприятные моменты были упущены, назначал себе отсрочку, распаляясь обновленной решимостью, каковая неизменно иссякала, как и в прошлые разы, стоило ему увидеть роскошную
