сколь сладок стон.
Таково состояние (я бы назвал его «осознанным отчаяньем»), в которое за недолгий срок пришел товарищ Анри по детским играм, бедняга Жюль: судьба за один день похитила у него всю любовь и всякую надежду, подобно тому, как голодный волк за одну ночь порой губит целое стадо.
Жизнь людская, прежде представлявшаяся прекрасной в лучах восходящего солнца, теперь открыла ему свою печальную изнанку, и в душе стало пусто: где тут место страсти, о которой так мечталось, славе, что вроде бы сама просилась в руки, — все ушло, ушло, ушло с бродячей труппой горе-лицедеев, оставивших после себя лишь гостиничные долги.
Ему, протрезвевшему и совершенно разбитому, как наутро после пьяной оргии, минувшее казалось сродни тем невнятным ночным грезам, когда чудится, будто созерцаешь сверхчеловеческие красоты и испытываешь несказанное блаженство, расстаться с которым, проснувшись, — сущая пытка. И вот он вновь плелся то вверх, то вниз по тропинкам памяти, восстанавливая день за днем каждое мгновение, начиная с той минуты, как повстречал Бернарди, и до вечера, когда, полумертвый телом и душой, возвратился в отчий дом, — все это Жюль еще и еще раз пережевывал, тщась охватить целиком, словно картинную галерею, осматриваемую от первого полотна до последнего, останавливаясь подолгу у каждого, воспроизводя всякий жест, поступок, даже улыбку из тех, что запечатлелись в сердце, любое слово, а порой лишь какую-то особую складку на платье, силясь проигрывать все это на клавиатуре памяти до полного изнеможения, но жаждущая душа требовала горького напитка, еще и еще. Обеими руками закрывая глаза, он пытался представить себе Люсинду или хоть вспомнить звук ее голоса; частенько он, как в день, когда преследовал беглянку, отправлялся таким знакомым теперь путем и подолгу стоял, опершись локтями на перила моста, где однажды чуть не поддался соблазну самоубийства, и пытался выйти вновь на след некогда обуревавших его эмоций; он взбирался на холмы в тех же местах, что и в первый раз, прислушивался к шелесту тех же крон, не подверженному влиянию времени; каждый вечер, возвращаясь из своего заведения — ибо он туда вернулся и строчил за все той же конторкой, — Жюль проходил под вязами, где когда-то сиживали актерки, с надеждой, в которой не признавался и себе самому, что однажды увидит их на прежнем месте.
Вокруг него, вне его все оставалось прежним: родители и знакомые, одежда и мебель — все походило на то, что случалось и раньше. Окружающая человека природа взирает на него с неподражаемой иронией: небеса и не думают покрываться облаками, когда на сердце тучи; цветы напояют воздух ароматом, когда мы наполняем округу своими воплями, птицы весело щебечут и милуются в кипарисах, под которыми мы хороним тех, кого нежнее всего любили. Потому наш герой принялся презирать ближних, ибо ему более всего занадобились, крепко занадобились ненависть и ярость, но смешанный со злобою стыд не позволял ему совать свою ненависть прямо под нос окружающим, и он, чувствуя себя слишком слабым, скрывал ее ото всех.
Любовь подвела его — он стал отрицать любовь, подобная же участь постигла обманувшую его поэзию: он и от нее отрекся — пусть не лжет. В остальном все нашли, что он стал вести себя пристойнее, и зрелые мужи с одобрением подмечали: его уже не заносит в спорах; даже конторский начальник был им не на шутку очарован; наш герой и впрямь усердствовал сверх положенного, трудясь истово, словно желая пасть как можно ниже и посмеяться над собой вволю.
Тем не менее иногда он вдруг распрямлялся, внезапно вырастал над той моральной пропастью, куда упал, преувеличивал свою мощь, не находя способа ее употребить.
Желая найти подобие творившемуся в его душе, он занялся поисками сходных ситуаций в книгах поэтов и романистов; ему хотелось встретить там похожий характер, но для полного тождества всегда не хватало точности рисунка, колоритных подробностей, короче, той особости, какую, собственно, он и пытался обрести; и он уверовал, что его мука не знает себе равных: страдания, испытанные до него, имели какие-то пределы, его же боль была безгранична.
Он перечитал «Рене» и «Вертера»[47] — книги, после которых не хочется жить, а за ними Байрона — и возмечтал об одиночестве великих душ, но в его восхищении оставался слишком явственный привкус личной симпатии, каковая не имеет ничего общего с чистой созерцательностью подлинного художника; отменные образчики подобной критики в наиглупейшем исполнении всякий день поставляет нам множество добрых малых или же очаровательных дам, занимающихся литературой, каковые хулят такой-то характер потому, что обладатель его жесток, такую-то ситуацию оттого, что она двусмысленна и не вполне благообразна, а в заключение сообщают, что на месте данного персонажа они бы поступили иначе, ничего не понимая ни в законах, с фатальной предрешенностью обусловливающих архитектуру произведения искусства, ни в том, какие логические следствия обыкновенно проистекают из людских суждений.
Это смешение собственной боли и все приукрашающего поэтического идеала так возвеличило само страдание, что оно сделалось поистине драгоценным, тем более что от этого же оно и уменьшилось; это как солнце: оно превращает в жемчужину каждую каплю дождя, гальку — в бриллиантовую россыпь; вот и в его памяти воспоминание о тех днях окрасилось в тона по преимуществу поэтические, стало золотым возрастом сердца.
Позже, сделавшись зрелым мужем, он часто напоминал себе о юношеских скорбях с беззаботной снисходительностью, подобно тому как одряхлевшие народы черпают немалое удовольствие от погружения в предания старины, во времена, когда их предки питались желудями и спали в шатрах из шкур.
Пока же он покорился судьбе и стал жить спокойнее в надежде на скорую смерть, а поскольку решился умереть — сама жизнь показалась прекраснее, нежели раньше, она грустно улыбалась ему, словно на исходе долгих болезней. Он обдумывал средства самоубийства, и это занимало его целых полгода, но потом порешил уйти из жизни иным способом, что продлило колебания ровным счетом до года, а по истечении этого срока скука вошла у него в привычку, и он не пожелал с нею расстаться.
Дни и ночи сменяли друг друга равно безрадостно в монотонности привычных действий, неизменно свершающихся в свой час трапез, туалета по утрам и раздевания по вечерам. Все, что интересовало окружающих, было ему одинаково безразлично, то, что их раздражало, оставляло его хладнокровным; меж тем влюбленные парочки уединялись под сенью лесов, солдаты отправлялись на войну, ученый шел к своим книгам, мыслитель размышлял о сочиняемом труде, осел нес поклажу, судья вершил правосудие, лакей обкрадывал хозяина, а тот тиранил лакея — Жюлю-то что было делать со всем этим?
Жизнь человеческая представлялась ему маскарадом, где все кричат и толкаются, где встречаются пьеро в белых балахонах и арлекины, мелькают домино, женщины добродетельные томятся в ожидании приключений, а прелестницы сами плетут сети, там есть еще обтерханные маркизики, победоносно красующиеся короли, недоумки, получающие от всего этого удовольствие, и толпа праздношатающихся, глазеющая на дивное зрелище. А он, он в своем углу скучает, не желая ни заглядывать под чужие маски, ни подняться в театральную ложу, чтобы обозревать картину в целом.
Тем не менее он отлично знал, что, если желаешь быть счастливым, нужно вступить в круг танцующих, обзавестись ремеслом, положением, манией, какой — нибудь праздной причудой и позванивать ее колокольцами, например отдать всего себя политике или выращиванью дынь, рисовать акварели, улучшать нравы или играть в кегли, но сердце не лежало ко всему этому, и малейшая попытка зажить жизнью положительной вызывала приступ тошноты, а в то же время заполнять существование отвлеченной игрой ума казалось ему лишенным смысла, утомительным и пустым занятием.
Погребенный под пологом собственной лени, неподвижный и более заледеневший, нежели сурок, впавший под снегом в спячку, он остался равнодушным к призывам и умозаключениям Анри, когда последний возвратился в родные места на каникулы. А с какой сострадательной усмешкой взирал он теперь на юношескую порывистость друга, полагающего, что будет жить в счастье, и уверенного в любви к нему прекрасной парижанки! Вот и он, и он когда-то был таким же! И у него случались порывы и вспышки экзальтации, едва лишь речь заходила о локоне или форме ногтей, но как все это давно прошло! Как вырос он с тех пор! Насколько теперешнее состояние, при всей его мрачности, нравственно превосходит то, что миновало! Нет, он и не подумает меняться, ибо его мука, представлялось ему, не имеет ничего общего с заурядным страданием, и пусть кое-кого устрашит ее безмерность, зато нет пределов и сердцу, способному такое вместить.
Когда Анри рассказывал ему о свиданиях, что ему назначала возлюбленная, Жюль не прерывал его, но отвечал односложно; когда Анри пересказывал содержание полученных от нее писем (а писали друг другу они часто: Анри адресовал свои мадемуазель Аглае, а мадам Эмилия — Жюлю), тот делал вид, что
