восхищен, но в глубине души считал их стиль отвратительным, сравнения ни с чем не сообразными, а грамматику весьма двусмысленной. Но кто знает, не испытал бы он больше удовольствия, будь подобные послания обращены к нему самому? Заставить Анри поговорить о чем-либо другом не представлялось возможным. Жюль уже вызубрил наизусть расположение комнат в пансионе папаши Рено, покрой всех туалетов хозяйки дома, включая утренние блузы и ночные рубашки. Анри хотел бы видеть своего друга таким же счастливым, Жюль уповал, что придет день, когда собеседник сам найдет все это не достойным даже жалости.
Подчас и он спрашивал себя, что бы приключилось, если бы Люсинда его полюбила, какие возвышенные послания он обращал бы к ней, каким жаром обдавали бы ее те речи, коими коленопреклоненный почитатель услаждал бы ее слух; а вот Анри не обращал взора к прошлому и не пытался увидеть его при другом освещении, ибо в подобных упражнениях лишь неудачники добиваются подлинного совершенства.
Полюбив, он весьма похорошел, лоб его казался шире, взгляд живее, вся фигура стала как-то крепче и гибче, а движения дышали решимостью и доверием к собственным силам, одним словом, он выглядел, как мужчина, которого любят; Жюль, напротив, одевался во что попало, на его сюртуке не хватало пуговиц, а на голову он напяливал смешные широкополые шляпы.
Сколь радостно было нашим влюбленным встретиться снова после двух месяцев разлуки! Мадам Эмилия провела их куда как невесело вдали от сердца, способного понять ее собственное, и от глаз, в которых любила ловить свое отражение; стены ее комнаты, вне всякого сомнения, выслушали множество меланхолических воздыханий, а если бы оконные стекла могли говорить, мы бы доподлинно разузнали, какими нежными взглядами она провожала облака, летевшие в те края, где обретался милый друг, словно хозяйка замка, когда-то мечтавшая у стрельчатого окна о трубадуре, отправившемся в крестовый поход. На своем календарике она высчитывала дни, писала письма, дожидалась ответов, перечитывала давно полученные, бродила по апартаментам Анри, без конца пытая взглядом занавеси, половицы, стулья, кровать — всех этих немых свидетелей их счастья.
Ее усердно навещала мадемуазель Аглая, от которой секретов не было, подруге рассказывалось все, а если и нет, то обо всем позволялось догадываться; когда же наконец пришло время признаний, к ее помощи воззвали, и она откликнулась с легкой душой. Мадемуазель Аглая была рождена для конфиденций, она свела знакомство со столькими актерами и знала наизусть такую уйму любовных стихотворений, что могла бы давать уроки амурной интриги или доведения дела до брака — начиная от представления на балу или первого знакомства до счастливой развязки. В свете встречаешь довольно подобных созданий, быстренько набирающихся опыта, преисполненных чрезвычайными познаниями в любых разновидностях коварства — никогда не обращая их к собственной выгоде, и во всех видах любовных увлечений — ни разу не полюбив; они вмешиваются всюду, все видят, тратят все силы на чужие интриги, вызывают бури страстей, навлекают на себя ненависть, изводят вас, чтобы поразвлечься, и отталкивают из тщеславия, живя среди всплесков желания и до смерти оставаясь в девицах. Мадемуазель Аглая принадлежала именно к такой породе; имела вид кокетки, знала обо всем больше, чем пристало в ее положении, и оставалась недоступной.
Это она выбрала кольца, коими обменялись наши влюбленные, она нашла художника для миниатюр, и через ее руки проходили их письма, но, хотя она свято блюла неприкосновенность печатей, Эмилия, вскрыв и пробежав глазами послания, тотчас передавала их наперснице, и тут уж они читались и перечитывались бесконечно, мадемуазель Аглая почти что любила их, как если бы они предназначались именно ей.
Она с такой добротой и пониманием относилась к любящим, ко всем их капризам, подчас оказываясь третьей в их уединенных беседах, что Анри вместо ухаживания за одной женщиной изливал жар своей души обеим; впрочем, посредница и впрямь заслуживала кое-каких любезностей, доставлявших ей истинное удовольствие (и гораздо меньшее — ее подруге).
— Она действительно преданна нам, — признала последняя в разговоре с Анри на второй день после его возвращения. — Но я не хочу, чтобы она приходила, когда ты будешь здесь: мне неприятно, что кто-то услышит слова, предназначенные только тебе; пусть будет с нами, пока вокруг люди, но не третьей, если мы вдвоем.
Она поинтересовалась, чем он занимался в каникулярное время.
— Куда ты отправлялся читать мои письма? Я, например, запиралась у себя, а потом прятала их у сердца. Тебя спрашивали, есть ли у тебя возлюбленная? Что ты ответил, милый? А любопытно им было узнать, красива ли она?
Затем она заставила его поклясться, что никакая другая женщина ему не понравилась, а воспоминание о прелестной Эмилии, как безотказный талисман, хранило его от всяческих искушений; Анри клятвенно заверил, что так и было, повторив это раз двадцать, — она все время переспрашивала, не то чтобы подозревала его в способности изменить, но так уж, на всякий случай.
Первого и пятнадцатого числа каждого месяца, как и в минувшем году, в пансионе собиралось общество, вечно одни и те же лица. В такие дни Эмилия выглядела особенно грустной.
— Мне не по душе, — жаловалась она, — что вокруг нас столько народа. Зачем это терпеть? Они так скучны! О, как же с ними тягостно! Все эти женщины тщеславны до безумия, не правда ли? Как они тебе, нравятся? Они ведь привлекательны, зарятся на тебя, хотят очаровать!
И томно поглядывала на любимого громадными черными глазами.
— Видишь ли, я так боюсь тебя потерять! Я ни на что уже не смогу надеяться, если ты меня разлюбишь, вот почему я опасаюсь всего, все меня угнетает, я говорю себе: «Сейчас он любит меня, а что будет завтра? Может, найдет другую, покрасивей и погорячей?»
— Замолчи, замолчи! — вскрикивал Анри, теряясь, как в первые дни разгоравшейся страсти. — Ты же знаешь, что это ложь, сама признала это несколько минут назад.
— Она должна быть такой гордячкой, женщина, которую ты полюбишь! Твоя любовь — как монарший венец, как же не думать о тех, кто позавидует чужой удаче.
— Кто же тебе завидует?
— Да все! По крайней мере, любая может прельститься тобой; ты, дитя, даже не ведаешь, как они вожделеют к тебе, я-то их понаблюдала, опасайся их!
— Ты ошибаешься.
— О нет! Я права и тысячу раз права. И потом — тут ведь каждый может поддаться? Ты такой красивый, мой сладкий! Особенно голос…
И она прижимала его к сердцу в нежном, мнилось ему, чуть грустноватом объятии.
В другой раз Анри подошел к ней, а она стала его отталкивать:
— Не люби меня больше. И я не хочу тебя любить, я сделаю тебя слишком несчастным, я тебя уморю.
Потом, вдруг опомнившись, будто после совершенного преступления:
— Нет, наоборот… ты должен меня любить еще больше, всей душой!.. Не оставляй меня одну, ведь когда тебя здесь нет, на сердце так пусто… не покидай меня, а то я умру!
Их давно вызревавшая страсть начинала подкисать, как стареющие вина. Дойдя до определенного градуса, все чувства, даже самые сладостные, преисполняются излишнего глубокомыслия, подобно тому как самые серьезные соображения доводятся до гротеска.
Эмилия становилась более категорична, даже жестка в своей нежности, Анри день ото дня все больше подчинялся ее напору: она приказывала, он являл образцы послушания, испытывая удовольствие от собственной податливости в руках этой женщины, чья любовь, крепнущая день ото дня, завоевывала его, словно армия — страну, и подменяла собой в его душе всякое иное чувство и любую привязанность: возлюбленная ухаживала за ним, одевала его, выбирала прическу и цвет сюртука, исполняла все то, что делает мать подростка, давала советы и смотрела за ним, как отец, а еще делилась с ним планами и надеждами, словно с подружкой. Она призывала его избрать наикратчайший путь, чтобы быстро пробиться к вершинам успеха.
Когда он куда-нибудь отлучался из дому, нужно было предупреждать ее, в каком именно часу его надлежит ждать обратно, а если он хоть малость запаздывал, у нее случались приступы тоскливого страха,
