в первую же ночь рядом с нами умер раненный офицер-интендант. Мы сняли с него настоящий русский тулуп и всю зиму по очереди грелись, пока нас с Фитшеном не разлучили. Его отправили вверх по реке — восстанавливать какой-то завод, а я до сорок шестого года расчищал завалы в центре Города.
— А где он сейчас, этот капитан Фитшен? — спросил Герман Шульц, аккуратно обгладывая утиное крылышко. — Надеюсь, находится в полном здравии, как и вы, генерал?
— Увы! Капитана давно нет в живых, он умер еще в прошлом веке, — глаза у фон Дайхена стали еще грустней, чем были. — Помню, как однажды он прибежал ко мне домой и прямо с порога закричал: «Ганс, дружище, ты слышал новость? Сегодня в Берлине начали ломать проклятую стену!» Бедняга… Это радостное известие капитан Фитшен так и не пережил. В тот же вечер, возвращаясь из гостей, он выпал из трамвая, когда вагон тряхнуло на повороте. В полиции мне сказали, что капитан был пьян, как последний унтер, но я этому не верю. Да он любого из нас мог на спор перепить!
Если верить генералу, на этом месте он дал слабину — неожиданно прослезился и предложил выпить за тех, кто еще жив. При этом он так выразительно посмотрел на бабушку Берту, что та не выдержала и разрыдалась. Тотчас же фрау Шульц с тетей Кларой подхватили бабушку с двух сторон и отвели в спальню, предоставив мужчинам возможность самим решать, пить ли им за тех, кто еще жив, либо пока воздержаться.
— Он так ничего и не простил этим русским — ни своего поражения у стен Города, ни этого дикого зимнего поля вблизи села Beketovka, — вздохнул генерал, и покосился на спальню. Потом решительно взялся за бокал. — Может, выпьем, герр Шульц… пока еще живы?
— Прозит, — вежливо отвечал тот, опивая глоток вина.
— Да, он ничего не простил этим русским! — с чувством повторил генерал. — Я думаю, что и ваш дедушка, если бы остался жив, тоже был бы на стороне капитана Фитшена! — Здесь фон Дайхен взялся было за утиную ножку, но тут же ее отставил и с любопытством взглянул на собеседника просветлевшими от «Айсвайна» глазами. — Скажите мне, дорогой Шульц: а вот лично вы… Вы простили им поражение нашей старушки-Германии в той войне? Если честно? Или послевоенное поколение так и не научилось не прощать?
Признаться, вопрос застал Шульца врасплох. Он помолчал, собираясь с мыслями. Генерал терпеливо ждал. Кадык на его дряблом горле стучал, подобно метроному.
— Мне нечего прощать русским, генерал: лично я с ними не воевал, — сказал Шульц рассудительно. — Думаю, что и вашему поколению давно уже следует забыть о своем прошлом. Да и русские, я надеюсь, когда-нибудь уберут с городских площадей все эти танки, пушки, орудийные башни, которые продолжают напоминать им о войне. В эпоху глобализации молиться ржавым осколкам прошлой идеологии? По-моему, это глупо.
— Что ты говоришь, Герман? Слышал бы это сейчас мой бедный дядюшка Курт! — ахнула появившаяся из спальни тетя Клара. Генерал же фон Дайхен, тот ничего не сказал. Ну, разве что подумал в сердцах: «Hasenfu?!» Что при желании можно перевести и так: «За что кровь проливали?!»
Вечер был безнадежно испорчен. У тети Клары разыгралась мигрень, пришлось срочно усаживать ее в такси и отправлять обратно в Альтштадт. Фрау Шульц, уже два раза успевшая накапать себе валерианки, пока еще держалась. А вот бабушке Берте было сейчас совсем, совсем плохо. Герман Шульц, торопливо доедавший утку, слышал сердитый голос из спальни:
— Если завтра же этот паршивец передо мной не извинится, пусть на наследство не рассчитывает. Да я лучше свою квартиру генералу фон Дайхену отпишу!
При этих словах Шульцу показалось, что у сидевшего напротив генерала спина сама собой распрямилась, грудь молодцевато выгнулась, а в глазах промелькнул какой-то задорный блеск, не появлявшийся там, вероятно, с сорок первого года.
Впрочем, расстались они с Шульцем вполне дружелюбно.
— Надеюсь, что с возрастом вы, молодые, научитесь гораздо лучше понимать нас, стариков, — заметил генерал, пожимая оппоненту руку. — А заодно и начнете так же, как мы, уважать прошлое своей страны.
— Возможно, — отвечал Шульц. — Хотя лично я сильно в этом сомневаюсь.
— Вас совершенно не интересует история Германии? — удивился генерал.
— Нет, почему же? Она довольно интересна. А вот занимать в ней какую-то определенную позицию я, пожалуй, воздержусь.
— Вы разве не патриот своей нации? — буквально взвился фон Дайхен.
— Мне кажется, патриотизм это вовсе не то, что вы думаете, генерал, — все так же рассудительно отвечал Шульц. — Быть патриотом вовсе не означает безоговорочно поддерживать прошлое своей страны, каким бы оно славным… или бесславным не было. А вот верить в сегодняшний день Германии и доверять его завтрашнему дню немцы просто обязаны. Иначе какие же мы тогда патриоты?
Судя по метроному, застучавшему на генеральском горле, фон Дайхену очень хотелось возразить этому невозмутимому магистру, но время было упущено. Оппонент уже открывал входную дверь, и фрау Шульц была готова выйти на лестничную площадку.
— А с бабушкой вам все-таки лучше помириться, — не удержавшись, сказал генерал на прощанье. — Замечательная она женщина! Вот только квартира у нее, конечно… Когда здесь обои последний раз меняли? Лет пять назад?
— Нет, семь.
Магистр во всем любил точность.
Обещанная ли премия благотворно повлияла на бурильщика Петровича, или это мэр Дурин пообещал его уволить, если тот с заданием не справится, но десять исследовательских скважин были пробурены точно в срок. К тому времени осадка у Монумента составляла уже более двух метров. Умный Павел Иванович дневал и ночевал у себя в НИИ, и стабилометр в его руках творил форменные чудеса — выдавал результаты исследований образцов горных пород при объемном напряженном состоянии даже раньше, чем это состояние возникало.
Впрочем, сам Павел Иванович исследованиями был крайне недоволен.
— Признаться, угол внутреннего трения меня смущает, — говорил он мэру при очередной встрече. — Ну, что я, по-вашему, в паспорт прочности запишу? Что грунт не то, что Монумент — буровую установку, и ту едва держит?
— Да нам сейчас паспорт и не нужен, — оборвал его Дурин. — Нам надо узнать, какая сейчас обстановка там, под Монументом. В смысле, можно ли его укрепить. Вот нам что важно!
— Скверная там обстановка, Аркадий Филиппович! — вздохнул из НИИ. И принялся перечислять прочностные характеристики грунта, перемежая свой занимательный рассказ многочисленными ссылками на академика Тимошенко, автора знаменитой «Истории сопротивления материалов, начиная с Леонардо да Винчи и Галилея до наших дней».
О Леонардо да Винчи мэр Дурин, может быть, с удовольствием бы и послушал, но только в другой обстановке. А лавры Галилея его и раньше не прельщали, теперь же одно лишь упоминание об этом средневековом неудачнике и вовсе вызывали у Дурина легкий озноб.
— Сколько вам времени надо, чтобы закончить свои исследования? — жестко спросил он.
— Ну, если не брать во внимание угол внутреннего трения…
— Без угла, Павел Иванович, без угла! Сколько? Неделя, две?
— Дней восемь, ну, десять…
— Отлично! К пятнадцатому сентября жду от вас план работ по ремонту Монумента, — сказал как отрубил Дурин. — Вы в НИИ, по-моему, лабораторией геологических исследований руководите? Так я слышал, ваш директор скоро на пенсию собирается…
Ровно через десять дней план работ со всеми инженерными расчетами уже лежал у мэра на столе. Этот Павел Иванович из НИИ, действительно, оказался умным человеком. Во всяком случае, фразу насчет директора он мимо ушей не пропустил.
На другой же день после начала ремонтных работ на Холм приехал Дурин. Он внимательно осмотрел каждую скважину, дал несколько ценных указаний рабочим, разгружавшим машину с арматурой, и отправился в дощатый вагончик, где имел продолжительную беседу с прорабом Козловым.
