душевные были слова, прямо слезу у собравшихся вышибали. Эдик Гоц, и тот носом захлюпал, Седой же и вовсе заревел. Егор, тот держался твердо, скорбел солидно и со знанием дела. И пока батюшка отпевание не закончил, стоял в головах у покойного, как солдат на карауле — молчаливый, суровый и собранный.
Но вот замолчал Феофил, отошел в сторону, и началось горькое прощание.
— Друзья мои! — с чувством воскликнул Егор, и оглядел плотные ряды пришедших на похороны приглашенных и халявщиков. — Еще вчера все мы знали Бориса как скромного бизнесмена и надежного пацана, всегда готового прийти на помощь. А вот теперь мы сами пришли к нему… Увы, наша помощь Борису уже не потребуется! Тяжелый недуг моментально скрутил его во цвете лет и разом осиротил всех нас…
Ну и т. д. Проникновенно и со вкусом.
Егор закончил, и тотчас же слово взял Седой. Но говорить не смог: слезы душили Седого! А вот Эдик Гоц не только речь о покойном сказал, но и припомнил заодно, как лет пятнадцать назад помог Трюфелеву нести с вокзала чужой чемодан, за что и получил пятьдесят копеек на мороженное.
— Уже тогда Боря любил помогать людям, и эта привычка не покидала его всю жизнь, — раскручивал Эдик свою мысль, не замечая, что Седой уже начинает переминаться с ноги на ногу, а Егор то и дело смотрит на часы. — Вот как-то раз, помню, сидим мы с Борей в ресторане, ну, совершенно без копья, и вдруг подходит к нам официант и говорит…
Но тут Егор подал знак музыкантам, и история с официантом утонула в Шопене. Халявщики оживились и задвигались, заработали локтями приглашенные, пробираясь поближе к покойному… И вот уже десятки рук подхватили Трюфелева и понесли, ногами на юго-восток — в сторону городского кладбища.
Прощание кончилось. И начался скорбный путь по дороге из роз, щедро разбрасываемых добровольцами из публики…
Похоронили отменно — быстро, но без спешки. И дружно отправились на поминки. По дороге с кладбища выяснилось: потерялся Эдик Гоц.
— Как — потерялся?! Ты че бухтишь, в натуре? — заскрипел зубами Егор. Но Седой лишь виновато отводил глаза в сторону и говорил, что он здесь не причем, а Эдика видел в последний раз в тот момент, когда заколачивали крышку гроба. Вроде бы держал Гоц в руке молоток, и якобы даже замахнулся им от души, но вот попал по гвоздю или нет — этого Седой не разглядел, потому что ему в тот момент залетела в глаз соринка.
— Голову бы тебе оторвать… вместе с соринкой! — сказал Егор зло. — Ну что за компаньоны у меня, блин, подобрались? В четверг договор с немцами подписывать, еще бумажки не готовы, дел невпроворот, а они… Короче, бери, Седой, «тачку» — и мигом на кладбище, за Эдиком. Пулей гони!
— А пулей-то зачем, Егор? — удивился Седой. — Я так кумекаю: ежели Гоц с горя между крестами заблудился, то и хрен с ним. Не маленький. Сам с кладбища выберется!
Но Егор столь выразительно посмотрел на Седого, что тот немедленно пересел во встречную машину и погнал на кладбище — за потерявшимся Эдиком. Егор же повел свой БМВ к кафе «Зурна», где уже с утра хлопотали у поминальных столиков официанты.
— Егору Васильевичу салям алейкум, — приветствовал его Гурген. — У меня все готово: шашлык- машлык, сациви-мациви… Можно начинать.
— Не спеши. Седого надо подождать. — Егор мельком взглянул на толпу халявщиков, облепивших вход в кафе. — Ты, Гурген, сначала наших пропусти, а уж потом всех остальных. Да смотри, не забудь!
— Да где же они сядут-то, остальные? Их ведь здесь рыл триста наберется!
Глаза у Егора сузились.
— Ты что, Гурген, наших обычаев не знаешь? Кто пришел на поминки, тех и поить надо. И попробуй только хоть одному стопарик не налить! Враз без дивидендов останешься!
— Так ведь уговор-то на десять столиков был, — начал было владелец кафе, но взглянул на Егора — и осекся. Сокрушенно махнул рукой и побрел на кухню — распорядиться насчет халявщиков.
Весь в расстроенных чувствах приехал Седой. На нетерпеливое: «Ну?» — отвечал кратко:
— Хана нашему Эдику! Кладбищенские говорят, он вроде бы в яме остался.
Холодный озноб прошелся у Егора по спине, разом приморозив рубашку.
— Как — остался? Совсем?
— Вроде так. Кладбищенские говорят, Эдик захотел поглядеть, правильно ли он гвоздь в крышку гроба заколотил, чуть в сторону отошел, да тут же в яму и свалился.
— Чего же они, гады, молчали, почему сразу не вытащили? — заорал Егор.
— Да говорят, сначала вроде бы не поняли, зачем Эдик в яму полез, — терпеливо объяснял Седой. — Подумали, он специально туда забрался — посмотреть, правильно ли гроб опускают: снизу-то — виднее! А когда яму закапывать начали, кладбищенским уже не до Эдика было. Да ты сам же, Егор, их торопил, мол, поскорее да поскорее, нечего время тянуть… Вот они и постарались.
Как бы сама собой цифра 100 в голове у Егора разделилась на 2, и получилось аж по 50. Ого! Это тебе не какие-то там 33…Впечатляет!
Появился Гурген. Грустно спросил:
— Что, начнем?
— Валяй, — махнул рукою Егор. И первым вошел в кафе, сурово ступая мимо выстроившихся в две шеренги халявщиков.
Стоп, а что же Могильщик? Куда подевался этот наемный убийца? Согласитесь, негоже расставаться с героем, пусть даже и отрицательным, вот так — посадить в электричку и отправить в сторону Польши. Нехорошо как-то получается. Не жизненно. Того и гляди, другие киллеры нас не поймут, а читатели, пожалуй, еще и осудят.
Итак, Могильщик ехал в вагоне номер семь, лузгал купленные на вокзале семечки и размышлял сразу о двух вещах. Первое: как получить от Егора оставшуюся часть гонорара за удачный выстрел в Трюфелева. И второе: а стоит ли вообще получать эту часть, если можно слупить с заказчика все сполна — и гонорар, и компенсацию за моральный ущерб, полученный от дуплета подслеповатого пенсионера Потапова?
«Придется слупить, — в конце концов решил Могильщик. — А ни хрена! Не обеднеет, ежели на лишнюю «штуку» расколется».
И на первой же остановке Могильщик пересел на электричку, идущую в обратную сторону — на северо-восток, предположительно — в сторону Нарьян-Мара.
Сорок человек подняли стаканы и замерли в скорбном молчании. Сорок друзей-соратников глядели на Егора, ожидая, что он сейчас скажет.
— Да будет земля ему пухом! — проникновенно сказал Егор. И первым помянул из стакана безвременно почившего Трюфелева.
Почти сразу же в соседнем помещении, густо забитом халявщиками, разгорелся скандал. Кажется, кому-то чего-то недодали или даже недолили, а может, кто-то и перебрал через край. Не в этом дело. Главное, в скорбную тишину поминального зала вплелся посторонний шум, и это было весьма, весьма неприлично.
— Поди, узнай, в чем дело, — кивнул Егор Седому. Тот похлопал себя по карманам, поднялся и ушел. Вернулся через пару минут, когда шум в зале уже стих и раздавались лишь отдельные вопли.
— Ну, и что?
— Разобрался, — скромно отвечал Седой. — Ничего особенного. Там одному мужику плохо стало, пришлось «скорую» вызывать. Погрузили всех семерых — и увезли. В реанимацию, кажется.
— Откуда — семь? Ты ведь говоришь, всего одному плохо стало? — не понял Егор.
— Я и говорю — одному, — обиделся Седой. — Сначала одному плохо стало, потом — другому, третьему… Вот так человек семь и набралось. Или даже восемь? — Седой задумчиво поднял глаза к потолку. — Да нет, девять, кажется. А десятый, гад, убежал. Ничего, я его завтра успокою!
— Ты гляди, Седой, не шустри, — заметил Егор. — Ты ведь на поминках сидишь, а не у себя во дворе права качаешь… Лучше давай споем, что ли? Помнишь, какую песню Трюфель любил?
— Да эту, кажется.
И Седой затянул, довольно-таки музыкально:
