— Интересное решения, — пришел к выводу лорд Брайен и покивал головой, одобряя, наверное.
Столовался он у меня в течении всего рейса. За это время перестал смотреть слишком настороженно. Но и другом не стал. Брайен де Инсула не подчеркивал разницу в нашем социальном положении, он ее всегда подразумевал. Даже, когда слушал меня. Сам Фиц-Каунт говорил очень мало, в основном открывал рот, чтобы задать вопрос. И мне показалось, что чего-то ждал от меня. Наверное, вопрос о содержимом сундука. Я не дал ему повод хмыкнуть злорадно: и этот туда же!
В полдень следующего дня мы проходили мыс со скромным названием Лендс-Энд, которое можно вольно перевести, как «край света» — самую юго-западную точку Англии. Я вышел на палубу с квадрантом и самодельными солнечными часами. С их помощью измерил высоту солнца в полдень, которая равна географической широте. Когда я это делал, все, кто был на палубе, замолчали. На меня смотрели, как на колдуна, который сейчас у всех на глазах украдет солнце. Я зашел в каюту и записал на карте, попавшей сюда со мной из Византии шестого века, широту мыса. На ней параллели были нанесены через шесть градусов, и обозначающая сорок восемь градусов проходила ниже мыса, который по моим измерениям находился на пятидесятой.
Следом за мной в каюту вошел Брайен де Инсула. Я впервые видел его, переполненным любопытством. У него даже губы не были плотно сжаты.
— Что ты сейчас делал? — спросил он.
Я объяснил, что такое высота солнца и географическая широта, показал карту и на ней мыс, мимо которого мы проходили.
— Если окажусь вдали от берега, буду знать, что миновал этот мыс.
Лорд впервые посмотрел на меня почти как на равного.
— В Византии люди образованнее, — произнес он.
Византия, которая в двенадцатом веке переживала «золотую осень», была для латинского суперэтноса, переживавшего акматическую фазу этногенеза, землей обетованной, то есть, занимала место Соединенных Штатов начала двадцать первого века. Глядя на блеск этого «золота», не приходит в голову, что бурная молодость, полная потрясений, но и сил, лучше умудренной и обеспеченной старости.
В Кан мы пришли через трое суток с небольшим. Город располагался на реке Орн. При Вильгельме завоевателе здесь была столица герцогства Нормандия. Стены и башни каменные. На высоком холме большой каменный замок с высоким донжоном. Таких больших, мощных замков в Англии я пока не видел. Здесь всё было продвинутее, чем по ту сторону Ла-Манша. Даже пристань каменная и с каменными кнехтами. Это известняк, который здесь повсюду. Говорят, его возят в Англию, чтобы строить донжоны.
На пристань сразу прибыли около полусотни рыцарей и втрое больше слуг и пехотинцев. Сундук был перегружен в крытый возок, который окружило кольцо охраны. После выгрузки лошадей Брайен де Инсула зашел ко мне в каюту.
— Благодарю за доставку! Я передам графу Глостерскому, что ты оказался надежным человеком (видимо, самый лучший комплимент из его неисчерпаемых запасов) и перевез нас быстрее, чем договаривались, — сказал он и положил на стол два кожаных мешочка, в каждом из которых было по три фунта серебряных пенсов.
Видимо, в случае опоздания получил бы всего один. Столько я и ожидал, но отказываться от второго постеснялся.
— Буду рад снова видеть на борту своей шхуны такого интересного попутчика! — произнес я в ответ, чуть не ляпнув «разговорчивого» вместо «интересного».
Брайена де Инсулу мои слова почему-то очень польстили. Наверное, ему никто и никогда не радовался даже на словах.
33
Мы крейсируем в районе устья Соммы. В этой части пролива Ла-Манш на обоих берегах живут враги или, по крайней мере, не союзники императрицы Мод и графов Глостерского и Честерского. По большому счету мне плевать на интересы этой дамы и этих господ. Я им нужен для решения их проблем, за что мне и платят. Если со мной что-нибудь случится, никто из них палец о палец не ударит, чтобы помочь мне или моей семье. Наоборот, как бы не отобрали данное раньше. Но пока наши интересы совпадают, поэтому не хочу давать повод для недоразумений.
Сейчас мы преследуем одномачтовое парусно-весельное судно. Оно вышло из устья реки Соммы и направилось на северо-восток, в сторону Дувра. И вскоре обнаружило по левому, наветренному борту корабль, который устремился к нему на полным парусах с попутным западным ветром. Они сперва подвернули вправо, чтобы использовать на полную силу свой прямой парус, но вскоре поняли, что убежать не смогут, и повернули на юг, надеясь добраться до берега. Не успеют, потому что на горизонте только вырисовалась серая полоса низкого берега, а мы уже метрах в трехстах. На полубаке стоят лучшие пять лучников, ждут команду. Вот становятся видны гребцы, и я приказываю:
— Выстрел!
Пятеро гребцов получают по стреле в голову и заваливаются назад, по инерции, потому что в этот момент заканчивали гребок. Их весла обвисают, опущенные в воду, разворачивают судно влево и мешают грусти другим. Впрочем, никто больше не гребет. И парус полощется. Судно медленно теряет ход.
— Опустить паруса! — командую я.
По инерции мы приближаемся в судну. Оно длиной метров тридцать, имеет по шестнадцать весел с каждого борта и палубу, но без надстроек. Команда спряталась от нас за фальшбортом и под щитами, которые держат над головами. Готовятся к рукопашной схватке.
— Бейте через борт, — говорю я своей команде, которая в полном составе теперь стоит вдоль борта, на полубаке, ахтеркастле и люках трюма.
С расстояния двадцать метров тяжелые стрелы легко прошибают фальшборт. Какое-то время команда судна не верит в происходящее, а потом оставшиеся в живых убирается подальше от фальшборта, закрываясь щитами. Они тоже не спасают. Через несколько минут палуба устелена лежащими телами, утыканными стрелами. Мы «кошками» подтягиваем судно к борту шхуны, швартуем лагом, нос к носу. Умфра и Джон с копьями перебираются на судно, проверяют, кто мертв, а кто нет, и добивают раненых. Затем туда отправляется половина команды и начинает выдергивать стрелы и раздевать трупы, которые выбрасывают за борт. Возле нас сразу появляется несколько чаек, хотя им ничего не достается, потому что мертвые тела сразу идут на дно. Трофейное оружие складывают на палубе шхуны передо мной, а одежду относят на бак, чтобы потом поделить. Меня окровавленные тряпки не интересуют. Взял себе только относительно новый, кожаный плащ с капюшоном. Наверное, принадлежал капитану и, скорее всего, хозяину судна. Вместе с плащом мне отдают серебряный перстень с печатью в виде рыбы и сундучок, в котором лежали деревянное распятие высотой сантиметров двадцать, захватанное внизу, и кожаный кошелек, потертый, засаленный, с полуфунтом серебряных монет того же веса, что и пенни, только с другими символами, наверное, французские.
В трюме стояли бочки с вином. Мы начинаем их перегружать на шхуну. Матросы уже умеют вязать бочечные узлы, так что дело продвигается быстро. К вечеру заполняем твиндек, начинаем грузить в трюм. С наступлением сумерек я останавливаю грузовые работы. Матросы закрывают оба трюма, мы берем судно на буксир — толстый канат длиной метров сто. Его и еще два таких для якорей изготовили для меня в Честере. Ни в Морской, ни в Беркенхеде за такие канаты браться отказывались, потому что никогда не делали.
Подняв паруса, ночью идем на северо-запад, в знакомый мне по двадцать первому веку порт Дартмут, который расположен на западном берегу реки Дарт, у ее устья. У порта очень удобная гавань для парусных судов, потому там ежегодно проводилась Королевская регата. До него при встречном ветре будем идти не меньше суток. Утром мы ложимся в дрейф, подтягиваем захваченное судно и перегружаем с него на шхуну остававшиеся там бочки с вином. После чего продолжаем буксировку.
К Дартмуту пришли утром. Подождали прилива и поднялись по реке в порт. На пристани шла работа, ее удлиняли. Четыре человека вбивали с дно сваи круглой каменной «бабой», еще четверо меняли гнилые
