мокрой, тогда тебе не придется потом ее гладить.
— Хочешь, чтобы я убрал у тебя в доме? — невинным голосом спрашивал я.
— Не нужно, Рафаэль, — улыбался Авраам. — Там всегда чисто.
Кот насмешливо выжидал, пока Мать наклонялась схватить камень, и в точно рассчитанную минуту, в тот самый миг, когда камень вылетал из ее пальцев, он выскальзывал из светового круга и исчезал во тьме, покидая поле боя достаточно быстро, чтобы спасти свою шкуру, и достаточно медленно, чтобы выразить все то презрение и превосходство, которые кошачий самец способен выразить своей походкой.
В конце того лета угроза Дедушки Рафаэля исполнилась. Совет мошавы Киннерет выгнал учителя из школы, а через несколько дней после этого, словно желая полностью осуществить свое пророчество или будучи вынужден ему подчиниться, Дедушка Рафаэль предал себя смерти через повешение.
Он оставил после себя долги, о которых я уже упоминал, такие многочисленные, огромные и неожиданные, что они выглядели, как расчетливая месть, а также знаменитый и нескончаемый семейный спор, то и дело взрывавшийся маленьким вулканом, — считать самоубийство мужчины естественной смертью или несчастным случаем?
Однажды я спросил вас, почему вы не задаете тот же вопрос в отношении самоубийства женщины. Сестра засмеялась, Бабушка сказала: «Нужно хорошо поесть, чтобы ответить на такой вопрос». Черная Тетя сказала: «О ком из нас он говорит?» А Мать загнула ушко на странице книги, которую она в этот момент читала, словно вознамерилась дать мне подробный ответ.
И тогда Рыжая Тетя поднялась и сказала ужасную вещь: самоубийство женщины — это не естественная смерть и не несчастный случай, это просто предумышленное убийство.
— Женщины не кончают с собой, как мужчины. Если женщина кончает самоубийством, значит, ее кто-то убил, — сказала она и села на место.
— Почем ты знаешь? — спросила Черная Тетя.
— По себе.
— Что, какая-нибудь из нас убила тебя?
— А что, какая-нибудь из вас не убила меня?
И наступила тишина.
Наша Мать, став сиротой и потеряв подругу, пыталась как можно глубже погрузиться в успокоительные глубины своих книг. Но Бабушку, с тех пор, как она, овдовев, осталась совершенно одна и столкнулась с ворохом новых забот, не чувствуя на плече Дедушкиной руки, вечно донимали страх и раздражение. Она изводила своих дочерей и кричала на них всякий раз, когда ей казалось, что они бездельничают. Особенно ее злило, когда она видела, что Мать опять «отдыхает». «Чтоб я не видела, что ты себе отдыхаешь со своими книжками!» — вновь и вновь предупреждала она.
Черная Тетя была еще слишком мала, чтобы работать по хозяйству, и в любом случае уже тогда была дикой и своевольной и не признавала никаких приказов и ответственности. Когда Бабушка, рассердись, пыталась задать ей трепку, она убегала на пески Киннерета или на берега Иордана. Там она пила воду из озера, спала в полях, воровала овощи из чужих огородов, забиралась на финиковые пальмы и набивала себе живот финиками.
На берегах Киннерета было вдоволь гладких камешков, чтобы тренироваться в метании из пращи, и она выходила с местными ребятами на дорогу, что вела из Цемаха в Тверию, и соревновалась с ними, кто разобьет больше фарфоровых тарелочных изоляторов на электрических столбах британской администрации.
«Заказывайте тарелку! — размахивала она пращой. — Вторую справа? Первую слева? Вы только скажите».
Когда я был ребенком, она соорудила мне пращу из двух шнурков и кожаного язычка, который вырезала из старого ботинка, чтобы мы могли вместе с ней сражаться против детей из Лифты. Но мне так и не удалось освоить секрет обращения с этим оружием. Камень всегда вылетал из моей пращи чуть раньше или чуть позже, чем нужно, и летел то правее, то левее, а зачастую и вообще назад.
«Так ты кого-нибудь и убить можешь, — смеялась Черная Тетя. — Вот будет замечательный несчастный случай!»
Праща, которую она мне сделала тогда, сохранилась у меня по сей день, и порой, во время одиноких чаепитий в пустыне, я выкладываю рядом с собой несколько кучек гладких камешков и в ожидании, пока закипит вода, снова испытываю свои способности. У меня достаточно времени и достаточно камней, и я по-прежнему отпускаю пращу не в тот момент, и мои камни по-прежнему летят во все стороны. Но здесь, в пустыне, некому их увидеть, и некому смеяться, и некому стать жертвой замечательного несчастного случая.
Их старший брат, Дядя Реувен, был уже юношей, когда их отец покончил самоубийством, и основная тяжесть хозяйственных трудов легла на его плечи. Тем не менее он нашел время помочь своей сестре в ее беде.
«Хоть он и обкусывал ногти, у него было золотое сердце», — объясняла Черная Тетя.
Дядя Реувен соорудил для Мамы маленькую деревянную доску с кожаным ремешком, похожую на подносы продавцов сладостей. Мама вешала ее на шею, располагала на ней ту книгу, которую читала в данный момент, и руки ее освобождались для работы. Работящая девочка, с вечно опущенными вниз глазами, маленькая, с висящей на груди деревянной доской — такой помнят ее старожилы мошавы Киннерет по сей день: читает и что-то бормочет про себя, всегда и повсюду — и когда собирает фрукты, и когда выпалывает сорняки, и когда доит коров, и когда выбирает яйца из куриных клеток, и когда идет в магазин.
Вначале она читала вслух, громко, четко и с выражением. «Для моей подруги Рахели, — серьезно объясняла она всем, кто удивлялся, а когда ей напоминали, что Рахель давно уехала, отвечала: — Я знаю, но я уже так привыкла, а она вернется ко мне зрячей».
Рахель не вернулась, и с годами Мамин голос становился все тише и привычка читать вслух постепенно исчезала. Подобно ее грудям, что отчаялись после смерти Отца и укрылись за монастырскими стенами ее ребер, чтение вслух тоже ушло и скрылось за стенами ее гортани.
Мало-помалу ее голос становился все глуше, пока не превратился под конец в монотонное бормотанье, и так она читает и сегодня: сначала несколько громких строк, а потом все тише и тише, только губы шевелятся, и никто ее не слышит.
«Вот так. Она могла часами так работать, — рассказывала Черная Тетя. — Ремень на шее, и доска с книгой на груди».
Мы сидели с ней возле маленького декоративного бассейна Дома слепых, окаймленного ресницами камышей, папоротников и ивовых ветвей. Теплая вода приятно ласкала погруженные в нее ноги. Жирные и сонные японские золотые рыбки медленно-медленно проплывали в пучинах, словно давно затонувшие пиратские корабли, с рубинами в брюхе и с выцветшими драгоценными украшениями.
Мягкий, ленивый и холодный плавник скользнул по моей пятке, и это прикосновение было более странным и пугающим, чем все, которые я знал.
Черная Тетя улыбнулась:
— Тебя тронула рыба?
— Да.
— Когда золотая рыбка подплывает к человеку и трогает его ногу, это знак удачи. — И потом наклонилась и шепнула прямо в раковину моего разнеженного уха: — Рафаэль, сюда идет Слепая Женщина… Давай убежим побыстрее…
— Но ты ведь дружишь с Готлибом, — шепнул я в ответ.
— Это не важно.
— И ты никого не боишься.
— Ее я боюсь, — прошептала Черная Тетя. — Не знаю почему, но ее я боюсь.
Она схватила меня за руку, и мы спрятались за кустами, присели там и стали подглядывать.
Слепая Женщина и семеро ее маленьких воспитанников шли через парк, срывая, как обычно, ветки мирта, чтобы разбросать их в коридорах Дома слепых.
