На другой день я получил своеобразную весточку от Сергея Егорова. Мне позвонила некая Ольга и сказала, что привезла от Сергея в подарок книгу Рене Генона «Царь мира».
Мы назначили встречу в Иерусалиме у центральной автобусной станции. Я уже настроился, что мне придется долго искать какую-то даму по смутным приметам «светлых волос» и «синей рубашки с джинсами», однако вышло по-другому. Я сразу узнал эту яркую особу — это была та самая миловидная блондинка с короткой стрижкой, которая сидела у самого окна в московском общежитии и небрежно бросала оттуда теософские реплики.
– Ольга, – представилась посланница Егорова и протянула мне руку, которую я вынужден был пожать. Галаха не позволяет посторонним мужчинам и женщинам как-либо соприкасаться, но строго выполнять это правило вне религиозной общины – серьезное испытание. Не всякий раз предоставляется возможность провести разъяснительную лекцию, почему благочестивому еврею нельзя пожимать протянутую ему женщиной руку, а без таких объяснений всегда возникают нежелательные недоумения...
– Так мы знакомы, – сказал я. – Я помню вас. Вы говорили что-то про Заратустру.
– Да, я тоже вас помню, – сухо ответила Ольга и, достав брошюру, молча протянула.
– Надолго сюда? Где остановились?
– Нет, я теперь тут живу, – ответила Ольга, как мне показалось, с усмешкой.
Я пригляделся. Она действительно была похожа на еврейку, хотя раньше я этого не замечал.
– И давно вы в Стране?
– Уже месяц.
– Где же вы осели?
– В Хевроне.
– В самом Хевроне?! Не в Кирьят-Арбе?
– В самом Хевроне.
– Ого! Серьезное место.
Хеврон действительно был городом необычным. Столица колена Иегуды, город, где находилась усыпальница Праотцов, Хеврон был тем редким местом, в котором всегда жили евреи. Тянувшаяся на протяжении столетий еврейская жизнь этого города была прервана чудовищным погромом 1929 года. Тогда в один августовский день арабами были убиты 67 евреев, чудом оставшиеся в живых бежали.
Однако сразу после Шестидневной войны первые поселенцы потянулись в Хеврон. Еврейский квартал этого города стал восстанавливаться вокруг бывшего больничного комплекса Хадасса.
С того момента и по сей день обновленный еврейский квартал Хеврона превратился в место ожесточенного противостояния. Каждый угол, каждый камень здешних улиц хранит воспоминания о террористических нападениях.
В двух километрах отсюда был выстроен целый еврейский город Кирьят-Арба, но восстановленная древняя община города Хеврона была, конечно, главным достижением поселенцев. Благодаря ей сохранялась живая связь с древней историей. Сотням тысяч еврейских паломников, стекающимся со всего мира к гробнице Праотцов, всегда было отрадно посещать здешние еврейские кварталы.
– Ну а с ивритом у вас как? – спросил я.
– Не очень хорошо, надо признаться.
– Вы с семьей или одна?
– Мы с мужем.
Держала себя Ольга несколько холодно, никакого желания поддерживать отношения не выражала, но серьезность ее выбора произвела на меня впечатление, и я предложил ей обращаться ко мне, если возникнут какие-то трудности. На том мы и расстались.
В августе я, как и год назад, отправился в Гуш-Катиф. Сначала работал в парниках в Ацмоне, а потом в коровнике в Катифе. Неожиданно мне понравилось. Причем понравилось настолько сильно, что я решил остаться на ферме и не возвращаться в колледж. В субботу я объявил об этом родителям. Я, конечно, знал, что родители будут не в восторге — но такой реакции даже от них я не ожидал.
– Это немыслимо! – закричал папа, вскочив из-за стола. Я испугался, что ему станет плохо. – Это безответственно... Это, это...
– Юра, всему должен быть предел! Ты совершенно дезориентирован... – вторила ему мама.
– Я не ребенок и могу выбирать себе занятие по душе...
– Нет, Юра. Мы твои родители, и мы не вправе допускать это... сумасбродство, – голос мамы задрожал. – Нам хватило уже твоей йешивы и твоего Ливана. Казалось бы, впервые в жизни ты выбрал что-то человеческое, и променять это на хлев! Ты рано или поздно бросишь коров, но останешься без профессии и без средств к существованию...
– Мама, я повторяю, я взрослый человек. Этот вопрос не обсуждается.
Дело кончилось тем, что у мамы разболелось сердце и подскочило давление. Она улеглась на диван, где еще целый час приходила в себя, глотая лекарства и периодически всхлипывая. Мне ничего не оставалось, как пообещать ей, что я доучусь на программиста, а уж там видно будет.
Впрочем, не только родительские слезы, но и положение в стране удерживало меня в Иерусалиме, где ни на день не утихали политические протесты.
С Арафатом в Израиль пришел новый вид террора – на улицах и в автобусах все чаще стали взрываться «умные палестинские бомбы» – обвязанные взрывчаткой «шахиды». Число жертв росло, но Арафат бездействовал. Иногда он выступал по израильскому телевидению с осуждением теракта – точнее, сетовал на то, что теракты-де «вредят палестинским интересам».
Было видно, что он просто выясняет для себя, сколько евреев можно убивать, чтобы при этом не застопорился «мирный процесс», то есть передача под его контроль очередных территорий… Рабин бесился, на два-три дня хлопал дверью, но всегда возвращался к своему «партнеру». Что бы Арафат ни наплел, «экзамен» засчитывался. Чувство унижения и национального позора стало постоянным, как чувство тошноты у ракового больного.
Казалось, по мере развития событий люди должны были бы одуматься, но они лишь пугливо подменяли один вздор другим. Теперь выяснилось, что Арафат просто не может вести себя иначе, просто не может бороться с террором из-за «внутриполитических проблем». О том, что такой озабоченный своими «внутриполитическими проблемами» Арафат совершенно не нужен Израилю и что он должен вернуться в Тунис, никто уже не вспоминал. Арафат был объявлен единственным палестинским лидером, способным дать «миру шанс». Ему торжественно вручили Нобелевскую премию, и надеяться на кого-либо, кроме него, стало считаться кощунством.
В интенсивной учебе и политических протестах пролетал месяц за месяцем.
Наступило лето 1995 года. Как только я сдал экзамены, то сразу отправился в Гуш-Катиф, на сельскохозяйственные работы. Но пробыл там на этот раз совсем недолго. Меня сманили в другое место — в поселение Мехола, что в Иорданской долине, соблазнили парниками и скотоводческими фермами.
Что сказать? Если не считать дикой жары, там было чудесно: и цветники, и сады, и горные пейзажи, которых, признаться, мне очень недоставало в Гуш-Катифе. Были и хозяйства, на которых остро не хватало людей. Я остался работать на одной такой небольшой ферме до конца лета, задержался до Суккота и... в колледж так и не вернулся.
Я еще какое-то время морочил родителям голову, будто бы возобновлю учебу, но сам понимал уже, что к этим идиотским экранам никогда больше не вернусь.
Ближе к зиме я смог убедить родителей в том, что человеку нужно занятие по сердцу и что двух лет учебы в Махон Леве вполне достаточно для того, чтобы получить работу программиста, если в том вообще когда-нибудь возникнет необходимость.
