— Как это? Здесь что, крепостного права не было?
— Как не было? Было, наверное.
— Здешние крестьяне были государственными, — пояснила сестра, — наверное, по той причине, что с них мало что можно было взять.
Виктор молчал, обдумывая услышанное, и больше всего его впечатлили слова мудрой старушки- ведуньи.
Подумалось: «А ведь и правда: мы здесь недолгие гости, а земля, на которой живём, взята нами во временное пользование у будущих поколений». Стало несколько грустно от неизбежности, ожидающей всякого живущего на Земле, и он вспомнил, что в глубоком детстве его сильно поразили две вещи, которые он узнал из разговоров с отцом. Первое — это то, что каждый человек должен когда-то умереть, исчезнуть из жизни, и второе — что человек обязательно должен дышать, чтобы жить; и это второе он тут же проверил на себе. Ему всегда казалось, что в том изумлении, какое он испытал от этих открытий, заложен какой-то мистический смысл.
— Мам!.. А вот говорят — колоски, колоски… Что, за колоски сажали?
— Ну не знаю, в наших местах никого не сажали; разве что колхозного бухгалтера за растрату, да и то уж на твоей памяти. Колоски, конечно, собирали, но много ли их было?
Ведь жали серпами, редко жнейками, а комбайнов тогда не было. Сжатую рожь ли, пшеницу ли вязали в снопы и ставили в копны на поле, а увозили на ток уже позднее, когда зерно доходило в снопах. Возможно, кого-то и сажали за то, что обрезали колосья со снопов. А то и снопы увозили с поля. Воровали ведь всегда, и в советское время тоже.
Помню, ещё до революции, я маленькой была, в деревне сход собрали: поймали какого-то вора. Что он уж там украл — не знаю. Ой, как его били! На глазах у всех. Страшно били, — она покачала головой. — Страшно даже вспоминать. Два брата его избивали. Вскоре тот помер.
Она вздохнула, помолчала и грустно продолжила:
— Трудно жилось. И при советской власти тоже. Вы ведь у меня четверо — самые последние. Пятеро до вас умерло, — она вытерла глаза платком, висящим на шее. — До города далеко, медицина плохая была, лекарств не было. Перед смертью отец вдруг очнулся и говорит: «Мать! Дети, дети!..»
Не знаю, что уж он увидел, во сне ли, как ли… Не знаю…
Только я ему сказала: «Конечно, конечно…» У нас ведь много детей-то было. А как умер, похоронили рядом с ним, в его же могиле, чужого ребёнка — маленького ещё: мать попросила.
Я тогда сказала: «Да-да, конечно. Он детей любил». А недавно ещё и Маню, дочь брата твоего, туда же прикопали, теперь ему там не скучно.
Она, окончательно расстроенная, постоянно вытирала покрасневшие от слёз глаза.
— Ладно, мам! Успокойся! — уговаривал её Виктор.
— Да ну вас! Растишь вас, надеешься! А у вас тоже…
Неизвестно что…
— Но я же говорил, что у меня всё в порядке!
— А чего ж такой седой?
— Тебе же сорок только, — поддержала её Лида.
— Вы же знаете, что я болел в детстве.
— Это когда мы пытались тебя лечить, а ты с рёвом отказался, — говорила мать, — и нам пришлось отступить.
— Вы вот что мне скажите: был ли у нас в роду кто-то из французов?
Мать взглянула на него удивлённо, но, подумав немного, отвечала неуверенно.
— Я, наверное, уже рассказывала об этом, раз ты спрашиваешь. Да, говорили в семье, мол, кто-то из наших прадедов ещё до войны с Наполеоном вернулся домой калекой-солдатом и с женой то ли немкой, то ли француженкой. Только я думаю, что это просто выдумки: достоверно ведь ничего не известно, и давно это было.
— Тут действительно трудно сказать что-нибудь наверняка, — подтвердила сестра. — Ни дедов, ни бабушек своих мы не видели: померли они раньше, чем мы родились; мама тоже, кроме родителей, никого не знала, а генеалогия в крестьянских семьях не практиковалась.
— Ну ладно, — вздохнула мать. — Что-то я уж запьянела совсем да и засиделась. Пора мне спать.
— Сейчас, мама, — ответила Лида, — сейчас постелю тебе, а со стола потом уберу.
— Пойду и я, — встал Виктор. — Спасибо за ужин.
Пойду, посижу под окном, ночь, наверное, чудесная.
Спокойной ночи! Племянников всё ещё нет.
— Они поздно приходят. Сидят в переулке около сруба с местными ребятами, болтают да музыку слушают.
Он вышел на улицу, устроился на скамье около дома.
Было сухо, тепло и тихо, а медленно сгущавшиеся сумерки так и не превращались в глухую ночь; и он любил эти июньские ночи, светлые и теплые, почти безросные. За огородами, за спуском с пригорка, за рекой, протекавшей сразу за ним, в заливных лугах перекликались коростель с перепёлкой, ведя свой вечный ночной разговор под сопровождение густого, не утихающего ни на минуту стрёкота сверчков и цикад. Закатное небо на северо-западе ещё заметно алело, а над головой уже нет-нет да проносились летучие мыши, занятые своими ночными делами. Окна иных домов ещё светились ярким ли светом лампы, голубым ли светом работающего телевизора: деревня уже засыпала, озабоченная постоянной необходимостью просыпаться ни свет ни заря.
Чувствуя себя почти счастливым, гоня мысли о событиях последних дней, стараясь не обращать внимания на постоянно ноющую в душе язву, оставленную этими событиями, он не сразу заметил, как из переулка не спеша вышел человек, направляясь в его сторону без очевидного замешательства в намерениях, и решил, что это кто-то из знакомых или друзей; однако когда прохожий приблизился, Виктор понял, что незнаком с ним.
Поздоровавшись, тот попросил разрешения присесть.
— Ты кто? — спросил Виктор гостя с интересом.
Гость был пожилым уже, явно не его возраста человеком, в лице которого он пытался отыскать знакомые черты, но тщетно; ничто не говорило ему, что они когда-то встречались.
— Я вот услышал, что ты приехал, и решил навестить тебя. Мы ведь немного знакомы были когда-то, когда ты ещё подростком был, а с твоим отцом, Иваном Ивановичем, тем более. Я здесь жил раньше в том доме на переулке, с резными наличниками. Сам их делал.
Виктор наконец понял, кто с ним говорит. Он хорошо помнил прежнего хозяина того дома, самого нарядного в деревне своими деревянными узорами, покрывавшими его с конька крыши до самого фундамента.
— Тьфу ты! Конечно же, помню. Александр… Прости, не знаю, как тебя по отчеству.
В деревне так уж велось, что по отчеству звали не всех, а людей с одинаковыми именами различали, добавляя к их именам имя того или другого родителя или деревенские прозвища, и гостя звали Филимоновнин, по той причине, что отца у него рано не стало.
— Павлович, — отвечал он просто. — Отец с войны не вернулся, а мне было тогда пятнадцать лет. Так и стал Филимоновнин.
— Выпить хочешь? — предложил Виктор.
— Не откажусь.
— Подожди тогда.
Виктор принес водку, кое-что закусить и налил гостю. Тот выпил, не спеша закусил, помолчали.
— Что ж ты сам-то не пьёшь?
— Я уже выпил немного, а больше мне нельзя; да ты не обращай внимания: мне собеседник дороже.
— Ну что ж, и то хорошо. Жалко, Иван Иванович рано помер, царство ему небесное.
