Священное опьянение. Языческие таинства Хмеля

полагали, восседает на высочайшей из гор, чтобы голос его был слышен повсюду, даже в небесных сферах.

Сходным образом оставляли наполненный хмельным напитком ритуальный сосуд на год и балтийские славяне. Саксон Грамматик в «Деяниях данов» описывает обычай в Арконе: «Перед народом, собравшимся у врат святилища, жрец брал из руки идола рог, и если находил, что напитка в нем убыло, то предсказывал бесплодный год, а если напиток оставался как был, то предвещал урожай… Потом он выливал старый напиток к ногам идола, в возлияние ему; наполнял рог свежим и, почтив идола, как будто он должен был пить прежде жреца, просил торжественными словами счастья себе и отечеству и гражданам обогащения и побед. Окончивши эту мольбу, он осушал рог одним разом и, наполнивши опять, клал в руку идола».

Естественно, вспоминается и образ Грааля. В силу своей «раскрученности» он должен бы вспомниться первым, но куда интереснее проследить более древние его прототипы. Только гораздо позднее Грааль станут воспринимать как чашу с жертвенной кровью Христа и понимать метафорически. Однако же в нем, скорее всего, следует видеть память о том самом древнем общеиндоевропейском обрядовом сосуде, в котором собран напиток бессмертия – сок жизни и питье смерти. Этот сосуд, кстати, еще неким образом соотносится и с человеческой головой, образ которой играет немаловажную роль в романе «Мастер и Маргарита». Пожалуй, уместно будет обратиться к его тексту, ибо глубоко мистичный М.А. Булгаков, серьезно использовавший в знаменитой книге символизм, обращается к извечной идее о единстве и противоположности пития, жизненной и все превращающей силы, что «брызжет из жил» смертного в следующем эпизоде знаменитого романа о Великом Канцлере:

«…Барон стал бледнее, чем Абадонна, который был исключительно бледен по своей природе, а затем произошло что-то странное. Абадонна оказался перед бароном и на секунду снял свои очки. В тот же момент что-то сверкнуло в руках Азазелло, что-то негромко хлопнуло как в ладоши, барон стал падать навзничь, алая кровь брызнула у него из груди и залила крахмальную рубашку и жилет. Коровьев подставил чашу под бьющуюся струю и передал наполнившуюся чашу Воланду. Безжизненное тело барона в это время уже было на полу.

– Я пью ваше здоровье, господа, – негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами.

Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то черной хламиде со стальной шпагой на бедре. Он быстро приблизился к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно сказал:

– Пей!

У Маргариты закружилась голова, ее шатнуло, но чаша оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса, а чьи – она не разобрала, шепнули в оба уха:

– Не бойтесь, королева… Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья[62].

Маргарита, не раскрывая глаз, сделала глоток, и сладкий ток пробежал по ее жилам, в ушах начался звон…»

Тут же пропели петухи, потусторонний мир Воланда стал на глазах меняться, поворачиваться, и Маргарита вернулась по свою сторону бытия, совершив переход через горизонт событий, Порог. Но потом, как вы помните, приняв вино из рук Азазелло, она навсегда покинет бренную действительность, шагнув в вечность вместе со своим Мастером.

* * *

Округлые очертания чаш и других ритуальных сосудов не раз уже сопоставляли с «виднокраем» – линией горизонта. Действительно, обрядовая чаша представляет собою своеобразную модель мира. Такое уподобление вообще характерно для людей с мифологическим мышлением, и, надо думать, славяне не являлись исключением.

Иранская мифология знает шаха Джамшида (поздний эпический вариант древнеиранского мифологического первочеловека Йимы). Он имел волшебную чашу, в которой отражалось все, что происходило в мире. Очертания чаши также воспроизводили строение Вселенной…

Первочеловек держит в руках священную чашу – модель Мироздания…

Волшебная чаша шаха Джамшида заключала в себе три уровня мироздания: небо, землю и нижний мир (Искусство стран Востока, 1986, с. 21, 30). Сходная по смыслу и, видимо, по истокам образа чаша для возлияний упоминается и в древнеиндийской Ригведе.

На обрядовые предметы могли наносить изображения, которые несли ту же нагрузку. Возможно, с подобной точки зрения, вопреки Б.А. Рыбакову следует пытаться понять и изображения на знаменитом роге из Черной могилы. Стилизованные шишечки хмеля там тоже изображены, кстати…

Рельефами с бесспорно культово-мифологическим содержанием украшен и знаменитый кельтский котел из Гундеструпа, найденный при раскопках круглого храма, относящийся к началу I в. н. э. в Ютландии (Дания).

Древнерусские изделия, дошедшие до нас в сравнительном малом количестве, обычно несут солнечную символику (кони, солярные знаки), растительные мотивы (которые, надо полагать, восходят к заклинаниям плодородия). Мы не углубляемся в подробный разбор изображений на них, поскольку провести полное толкование затруднительно, да и едва ли стоит ожидать выявления «унифицированных» орнаментальных мотивов с предзаданными правилами украшения. Традиция, если она и была, утрачена. Остался понятен лишь общий смысл.

Знаменитый кельтский ритуальный котел из Гундеструпа, серебряный сосуд, датируемый около I в. до н. э. Поздняя латенская культура

В завершение разговора о ритуальном сосуде для священного напитка обратим внимание на то, что в ряде случаев чаши имеют собственные имена, которые косвенно указывают не только на их мироподобное устроение, но и на возможное использование для магических целей, для ясновидения. Скажем, в нартском эпосе такая чаша именуется Nartamong (Narty- among), или Wac(y)-among, или просто Among. Ж. Дюмезиль делает из этого вывод, что волшебная чаша называется «выявительница» («выявительница Нартов») и прослеживает связь названия с понятием «счастья» или «удачи» (Дюмезиль, 1990). Однако атрибутика этой и других священных чаш, сведения о гадании с помощью котлов, в которые следует смотреть, дабы прозреть удаленные или грядущие события, побуждает нас вспомнить и русское блюдечко (зеркало), по краю которого катается яблочко.

Тот, кто пользуется таким «магическим устройством», способен охватить взором все мироздание. Несомненно, такой сказочный, казалось бы, предмет русских волшебных сказок восходит к тем самым древнейшим обрядовым чашам…

Чаша – подобие Вселенной.

Напиток – сок Мирового древа.

Именно его – сому-хаому-нектар-мед – пьют боги…

Напрашивается естественный вывод: говоря о священном напитке, мы говорим о воплощении воды «первичного Океана». Едва ли смертный может прикоснуться к нему «просто так»…

Вспомним также примечательные слова Нуаду – бога из Племен Богини Дану. Он считается их правителем, предком. От него, по одному из поверий, происходили все ирландцы (во всяком случае, по замечанию С. В. Шкунаева (Шкунаев, 1985), именно к нему в более поздние времена возводилось немало генеалогий, представлявших Нуаду в облике того или иного «исторического» персонажа-родоначальника). Кельты Уэльса почитали его под именем Нудд, в Британии известен Ноденс, связанный с культом воды и источников. Ж. Дюмезиль, а вслед за ним и другие связывали пару Нуаду – Балор с римскими и германскими мифологемами (одноглазый и однорукий боги – Тир и Один). Уместно вспомнить то обстоятельство, что во?ды – один из путей достижения Иного мира у всех народов европейской группы (а то и место нахождения самого этого мира). Это не только косвенная отсылка к образу «напитка смерти», но и отсылка к Велесу, которому, по высказанному выше предположению, «подчинен» напиток. Тогда славянский Велес оказывается «родственником» германскому Вотану/Одину еще и в этом отношении…

Фрагмент изображения на котле из Гундеструпа с изображением котла перерождений Дагды

Итак… «Спросил Hуаду у кравчего, в чем его могущество. И отвечал тот, что обратит против фоморов двенадцать великих ирландских озер, где уж не сыскать им тогда ни капли воды, как бы ни