— У вас отвратительное настроение.
Неожиданно Иорданус наклонился и схватил Штайнера за рукав:
— Вы не имели права спрашивать у магистров про плащи. От этого в крови начинает бурлить злость.
— Знаю, но я хотел убедиться. И это у меня получилось. Теперь каждый из нас вне подозрения.
— Все, кроме Ломбарди.
— Да, вполне возможно. Но если он смог за полчаса добежать до моего дома и обратно, а между делом убить Касалла, то он знается с нечистой силой. А между тем один наш коллега клянется, что Ломбарди уходил не больше чем на полчаса.
— Коллега может ошибаться. Я говорю вам, Штайнер, Ломбарди — это уравнение с двумя неизвестными. Я ему не доверяю. Слышали, что позавчера он спас жизнь какой-то женщине из приюта? Всадив человеку нож в спину? Ну, и сами понимаете, что из этого вышло. Кёльнцы чествуют его теперь как героя, к тому же он прибавил славы факультету.
— Но ведь парень просто хотел с ней потанцевать, — сказал Штайнер.
— Он ее чуть не задушил. Она до сих пор не встает с постели. И никто не хотел ей помочь. Все стояли вокруг и глазели.
— Пока не появился Ломбарди.
— Да, пока не появился Ломбарди.
— Вам не кажется, что он слишком поспешно хватается за нож?
Иорданус покачал головой:
— Что это значит, Штайнер? Против него можно говорить что угодно, но если бы он не проявил человеколюбие, женщина наверняка уже была бы мертва. Пусть кое-кто скажет, что это всего-навсего старая карга, но человеческая жизнь все равно остается человеческой жизнью.
Штайнер отпил пива. Вытянув ноги, он, моргая, смотрел на солнце.
— Иорданус, я топчусь на месте. Признаюсь, проверить плащи — это была идея Ломбарди, и в этой идее оказалось некое разумное зерно. Но дело не в плащах. Я на совершенно неправильном пути и не вижу выхода, сколько бы ни ломал голову. Я почти верю, что преступление совершил сумасшедший, оставил нам бумажку, а теперь помирает со смеху, видя, как мы мучаемся, прикидывая то так, то этак. Sapientia меня покинула. Думаю, мне следует сосредоточиться на Домициане фон Земпере, это единственная зацепка, которая у меня есть, потому что, возвращаясь в схолариум, он спокойно мог пройти по Марцелленштрасе. Там, например, столкнулся с Касаллом и воспользовался представившейся возможностью.
— Хорошо. Предположим, что он единственный, кто в это время был на улице. Софи Касалл и Лаурьен не вставали со своих постелей. В таком случае именно он должен был составить загадку и разрезать плащ…
— А что там еще лежало, кроме плаща?
— Башмаки, но они принадлежали самому Касаллу. В этом может поклясться его жена.
— Она уже подтвердила, что плащ его. А если она лжет?
— А если завтра мир перевернется вверх ногами? Штайнер, во что вы, собственно говоря, верите? Если вы занимаетесь этим делом, у вас должна быть твердая точка зрения.
— Верно, — пробормотал Штайнер. — Но если она действительно лжет?
— А зачем ей лгать? Чтобы выгородить саму себя?
— А если они все врут?
— Надеюсь, вы это не серьезно?
— Да, — тихо сказал Штайнер, — это я не серьезно… Что вы знаете о Ломбарди?
— Немного. Что он умен, магистром стал уже в двадцать лет. В Париже. Потом поехал в Прагу, потом в Эрфурт. Что питает слабость к Оккаму и Бэкону[31]. Убивает мужчин, которые пытаются надругаться над женщиной. Что он не слишком богат. Что красив и циничен…
— И что у него есть возможность водить нас всех за нос, — проворчал Штайнер.
Какое-то время они молча смотрели на детей, играющих на берегу, пока Иорданус не поинтересовался, а где же был Ломбарди в течение того получаса.
— У женщины, но имя я не спрашивал. Он полагает, что если я умею считать, то подозревать его в убийстве не стану. Он не обязан мне ничего рассказывать. Но вообще-то мне бы хотелось знать, у кого он был.
С противоположного берега донеслись удары колокола. Через час закроют городские ворота. Иорданус с ужасом подумал об обратном пути, и на лице у него появилась гримаса боли.
— У меня ноги не двигаются…
Штайнер ухмыльнулся:
— Значит, вам придется ночевать здесь, уважаемый коллега. Я слышал, что тут вполне приличные постели.
Иорданус поднялся.
— Огнем горят, — сказал он чуть ли не торжественно. — Жжет, как будто от тысячи свечей. Теперь я знаю, что испытывают мученики, которых охватывает пламя. О милосердие Божие, коснись меня…
Они отправились в путь. Иорданус решил снять башмаки и босиком трусил рядом со Штайнером. Приближающуюся по лугу повозку, запряженную быками, он заметил издалека. Наверное, торговец или крестьянин, спешащий попасть домой.
— Он просто обязан взять меня с собой! — Иорданус пришел в восторг. — Пусть довезет меня до лодки.
Он завопил так громко, как будто речь шла о жизни и смерти. Повозка остановилась, мужчина посмотрел на них. Иорданус призывно размахивал руками. «Слава Богу», — с облегчением подумал Штайнер, когда повозка наконец подъехала к ним.
Иорданус предложил вознице несколько монет, если тот поможет ему добраться до лодки, которая перевезет его на другой берег. Тот согласился, и Штайнер продолжил путь в одиночестве. Идти надо было еще добрых полчаса. И вдруг он услышал — по крайней мере так ему показалось — голос.
— Штайнер!
Он подскочил. Это мог быть только Иорданус, но ведь сейчас он сидит на тряской телеге, целиком и полностью посвятив себя своим ступням. Странно, ведь больше здесь никого не было.
Штайнер покачал головой и пошел дальше.
Софи родилась вне городской территории, так сказать за воротами Кёльна. Но потом город принял отца на работу переписчиком, семья переехала и получила бюргерские права. Теперь, когда Касалл умер, да и отец вот уже год как лежит в земле, мать потребовала, чтобы она вернулась домой. Но Софи отказалась. Она намерена принимать решения самостоятельно. Позади у нее двухлетний ад: брак с побоями и унижениями. Теперь все должно кончиться. Ей не хотелось переходить от одного хозяина к другому. Вообще-то сестры мечтали, чтобы Софи, как и они, стала крутильщицей нити, тогда она сможет вступить в цех и зарабатывать деньги, но к работе с нитками у Софи было ровно столько же таланта, сколько у Гризельдис — к супружеской верности. С Гризельдис Софи познакомилась в мастерской своих сестер, где та какое-то время тоже крутила нить. Гризельдис была полной противоположностью Софи: она всегда знала, чего хочет. Так что Софи даже не удивлялась тому, что она богатеет, торгуя своим телом, и при этом безо всякого ущерба для себя, Гризельдис рассказывала, что на все вопросы мужа она только пожимает плечами, и он верит, будто она до сих пор работает в мастерской. Дурачок, ничего не замечает. Он торговец и почти не бывает дома.
Софи хотела быть похожей на Гризельдис, тоже хотела стать проще и решительнее. Но ей не хватало бесстыдства. Она постоянно размышляла и регулярно натыкалась на моральные препоны. Ее натура требовала обдуманных действий: сначала необходимо взвесить все за и против, прикинув и так и этак. Вместо того чтобы принять решение, она целыми днями сидела у окна и считала лошадей на площади и удары кнутов.
— Как ты можешь говорить, что тебе противно, если ты даже не пробовала?
Гризельдис вынула из корзины сыр, хлеб и бутылку вина. Сдачу тоже выложила на стол.
— Этого надолго не хватит. Боюсь, тебе все равно придется крутить нить.
