Софи кивнула. Крутить нить — это почтенная работа. Каторжная, но почтенная. Став крутильщицей, она найдет себе хорошего мужа. Такого, как Касалл, про которого отец когда-то сказал, что лучше просто не бывает. А не позволят ли ей выполнять какую-нибудь работу для факультета? Что-нибудь переписывать… По крайней мере, можно спросить, потому что от спроса никакого вреда не будет.
— Кто он? — спросила она.
— Я его не знаю. Молодой человек, не скупой. Этими деньгами можно оплатить квартиру за целый месяц; кроме того, у тебя будет хорошая еда и ты сможешь сделать первый юное кредиторам.
— А ты не чувствуешь себя грязной, Гризельдис?
Нет, грязной Гризельдис себя не чувствовала. Гризельдис родом из нищей семьи, так что постель оказалась для нее лестницей наверх. Софи прижалась лицом к стеклу. Там, внизу, взлетали и опускались кнуты лошадников. Удар, второй… Похоже, жизнь состоит из одних ударов.
Она даже не знала имени хозяина. Не знала она и названия переулка, в который ее, закутанную в длинную накидку, вела Гризельдис. В желудке обустроилась тошнота, похожая на мерзкую жабу. Мать вынуждала ее вернуться домой — если дочь откажется, то она не даст ни пфеннига. Скоро начнется новый месяц, и она не получит кредита. Или все-таки? Как вдова уважаемого магистра… Тоже можно было бы спросить, но она колебалась. Вся ее жизнь — нерешительность и колебания, и даже сейчас, когда ситуация сложилась весьма однозначно, она вышагивала настолько медленно, что Гризельдис разозлилась.
Дом, дверь, лестница, снова дверь, комната, аккуратная и чистая. Хорошая кровать у стены, окно, занавешенное легкой темной тканью, на столе — искусно изготовленные кубки, бутылка хорошего вина. Довольно мрачно, потому что горят всего две свечи. Вокруг тишина, словно здесь никто не живет.
— Час, — сказала Гризельдис, — и сними вуаль. Он уже заплатил, деньги получишь от меня. А теперь выпей.
Софи сняла вуаль, положила ее на кровать и закрыла глаза. Еще можно уйти. К матери, которая примет ее с распростертыми объятиями и пошлет в мастерскую. Возможно, она даже окажет ей услугу и сама спросит на факультете насчет переписывания…
Прочь отсюда, прочь! Она решительно встала. Тяжелые длинные юбки задели стоящий на полу кубок, и вино вылилось на дощатый пол. И тут она, замерев от ужаса, увидела, как открывается дверь. Медленно. Он даже не постучался.
Она остановилась и торопливо накинула вуаль. Он вошел и закрыл за собой дверь. Стройная фигура. Он снял перчатки и бросил их на стол. Энергичный жест. Лицо неразличимо в скудном свете свечей. Софи испугалась. Теперь это были не теоретические угрызения совести, не расплывчатое отчаяние, а конкретная боязнь конкретного мужчины. Камзол, остроносые башмаки, легкий летящий плащ.
— Вы хотите остаться под вуалью?
В голосе она уловила иронию. А еще этот голос показался ей знакомым. Где-то она его уже слышала. Но где?
— Мне это не мешает, — приветливо сказал он и бросил плащ на кровать. Потом подошел к окну и чуть-чуть отодвинул занавеску. Теперь Софи поняла, кто перед ней. Нужно немедленно бежать. Она поддернула юбку повыше и от всей души надеялась, что он не сдвинется с места. Но стоило ей добраться до двери, как он обернулся, схватил ее и снял с лица вуаль.
— Ломбарди…
Он опустил руки и вгляделся более внимательно. Бедный магистр и вдова его погибшего коллеги. «Откуда у него столько денег?» — промелькнуло у нее в голове. Какое-то время они молча стояли друг напротив друга, пока наконец он не сел на кровать.
— Я не мог знать…
— Нет, конечно же нет.
Для нее все было гораздо хуже, чем для него, потому что он просто мужчина, пришедший к проститутке, а она… она будет обесчещена, унижена и превратится в позор города и факультета, если только он обмолвится хоть словом. Он догадывался, о чем она думает.
— Я вас не выдам, — пробормотал он и уставился на носки своих башмаков. — Но мне бы хотелось знать почему. Вы настолько нуждаетесь?
— Касалл оставил мне одни долги, — тихо ответила она. — Представляете, сколько времени мне бы пришлось крутить нить, чтобы расплатиться? Я не хочу возвращаться к матери.
Из ее глаз полились слезы. Она почувствовала бесконечную усталость.
— Сядьте рядом со мной.
Кровать оказалась мягкой. Как ей хотелось его, этого Ломбарди, в тот раз, когда он приходил за книгой Касалла. Но здесь?! Она даже смотреть на него не могла.
— И как же давно это длится?
— Сегодня первый раз. Сначала я не хотела, но потом подумала, что это самый простой выход…
Он тихонько засмеялся:
— Воля и познание, помните? Касалл рассказывал про ваш разговор. Вы его презирали, так ведь?
— Его бы презирала любая женщина. Он бил меня и унижал только потому, что я могла читать его книги и была не глупее его. Познание, Ломбарди, это пустое место, оно подобно висящему на крючке червяку…
— А что же тогда удочка, на которой висит этот крючок?
Она повернула голову. Теперь они сидели как на факультете и вели диспут.
— А удочка, Ломбарди, это сердце. Но об этом вы, артисты, даже слышать не хотите.
— Судя по вашим словам, вы не придаете особого значения познанию. А как насчет воли? Она тоже на удочке?
— Воля следует за разумом, — пробормотала она и подняла глаза. — Фома говорит, что воля следует за разумом. Но вы в это не верите. Вы не последователь Фомы.
— В это я действительно не верю. Изучаю, потому что так записано в уставе, но думаю, что воля свободна. И думаю, что наш метод поиска истины приводит к безумию. С таким же успехом можно ждать, что дождевой червяк вдруг примется летать. Он этого не сделает, мы прождем напрасно. И все-таки мы не прекращаем рубить мир на куски и искать летающих червей.
— В Эрфурте вы читали про Оккама и Скота…
— Да, там больше к этому расположены. То, чему мы учим сегодня, будут повторять даже через пятьсот лет, — ведь разве сейчас мы не занимаемся тем, о чем думали уже за пять сотен лет до нас? Вы не были на медицинском факультете? Я слышал про персидских врачей, которые рассматривают человека как единое целое, а не как сумму костей и органов, соков и хрящей.
— А что же такое человек как единое целое? Разве это не сумма отдельных компонентов?
— Познание есть конструкт, — весело произнес Ломбарди, — точно так же и воля, и ваше сердце, о котором вы так очаровательно говорите. Это идеи, которые мы составляем, подобно тому, как можем составить себе идею летающего червяка.
Они молчали до тех пор, пока Ломбарди не встал, чтобы наполнить кубки вином.
И тут вдруг он холодно сказал:
— За этот час я заплатил много денег. Но не для того, чтобы вести с вами дискуссию. — Он протянул ей вино.
«Час закончился, — подумала она, — сейчас пройдет ночной сторож и объявит новый». Она встала:
— Деньги я вам верну.
Но он покачал головой.
— Нет, этого вы не сделаете.
Он хочет ее напугать?
— Вы можете меня уничтожить, — прошептала она, — именно этого вы хотите?
— Нет, — он засмеялся, — я ведь уже говорил, что не выдам вас. Но, видите ли, Софи, мы с вами заключили соглашение, и вы мне приятнее, чем любая другая…
Он погасил свечи. Она знала этот запах розовой воды от его волос, тяжелый и сладкий. По улице эхом
