Ада кивнула:
— Да. Но так как теперь мы не владелицы кофе «Кастл», это вряд ли составит проблему. Но отдадим себе отчет: если наш кофе не будет качественнее «Кастла», тогда все пойдет прахом.
— И еще, — добавила Филомена. — Не будем тратить средства на рекламу, только на высокосортные зерна. Африканские, если хотите.
Открыв сумочку, она вынула несколько рисунков и фотографий.
— Надо ведь, чтоб у нас все было красиво оформлено.
И разложила передо мной картинки.
— Это несколько чайных, которые я недавно посетила в Глазго. Стиль называется art nouveau — это потрясающе! Я подумала, не сделать ли и нам что-то наподобие этого здесь. — Она описала рукой в перчатке вокруг. — С вашим обонянием и вкусом и с нашими вложениями я не вижу, почему бы нам не рассчитывать на успех этого предприятия.
— Придется закрыть кафе, — сказал я, рассматривая рисунки. — Переделка займет несколько месяцев.
— Три недели, — поправила меня Филомена. — И начнем послезавтра.
— Господи Боже. Кто это — «мы»?
— Мы берем на себя роль работодателей, — сказала Филомена, убирая рисунки и фото. — Надеюсь, у вас это не вызывает протеста. Я имею в виду то, что работодатель женщина?
— Но… едва ли все же эта работа подходит для дочерей Пинкера. Вы теперь женщины вполне состоятельные.
— Послушайте, Роберт, неужели мои сестры ничему вас не научили? Мы сами решаем, что нам подходит, а что нет.
— Вашего отца вряд ли такое обрадует.
— Напротив. Вы, Роберт, его недооцениваете. Больше всего его радует, что его дочери чего-то добиваются.
Помолчав, она добавила:
— Кстати, он передавал вам привет.
Я усмехнулся в ответ.
— Сейчас на Нэрроу-стрит нет ни единого кофейного зернышка, — сказала Ада. — Склад теперь превратился в мощную, громадную контору, никаких мешков, одни столы. Но, по-моему, отец все-таки тоскует по прежним временам. Вам бы как-нибудь навестить его.
— Вы что, считаете, что он вам поможет?
Сестры переглянулись.
— А для чего нам его помощь? — сказала Филомена. — Это же
Когда они уходили, Филомена в дверях обернулась:
— Вы пишете что-нибудь про Эмили?
— С чего вы взяли?
— Ведь она просила вас. Я знаю, она мне говорила.
— Это не так-то легко, — сказал я, разводя руками.
— А вы пытаетесь? — не унималась Филомена.
— Ну, в общем, да. А что?
— А то, Роберт, что мне очень бы хотелось это прочесть, — искренне призналась она. — Так что продолжайте писать, хорошо?
Подойдя к окну, я смотрел им вслед. У Филомены явно уже возникли какие-то дальнейшие планы; она указывала пальцем в сторону уличного угла, потом снова в сторону кафе, и, повернувшись к сестре, о чем-то оживленно ей говорила. Я поймал ее лицо в профиль, самый краешек ее сонной улыбки…
И вдруг во мне что-то шевельнулось. Уж этого я совсем не ожидал.
«О, нет!» — подумал я. Боже мой, нет. Только не это. Хватит с меня.
Глава девяносто первая
Мы открыли магазин; мы влюбились друг в друга. Но это уже другая история, совершенно ничего общего с данной не имеющая. Хотя по-своему тоже довольно интересная; история со своим сюжетом, своими собственными неожиданностями, с прологом, с рефренами и внезапными поворотами судьбы. История, которая не может быть рассказана потому, что в отличие от нашей с Эмили истории, эта еще не завершилась.
«…но требовать от художника, чтобы он преследовал какие-то нравственные цели и задачи — значит этим портить его работу», — говорил Гете. Прежде я стал бы следовать этому высказыванию, как священной заповеди. Но теперь, подходя к завершению своих собственных кратких мемуаров, я чувствую, как викторианское начало во мне готово противиться отсутствию морали — или, возможно, справедливей будет сказать, некоторых выводов. И поскольку я пишу все это исключительно для себя самого, выводы, черт побери, я непременно представлю.
Что в результате я постиг?
Я узнал то, что должен узнать каждый и чему научить невозможно: что бы ни твердили поэты, любовь бывает разная.
Я имею в виду не только то, что каждая любовная связь не похожа ни на одну другую. Я хочу сказать, что сама любовь — это не одно чувство, а множество. Так же как кофе может одновременно иметь запах кожи и табака и акации, так и любовь это смесь различных чувств: одержимости, идеализма, нежности, похоти, стремления защитить или чувствовать защиту, желания вызывать восторг, дружбы, эстетического любования и еще тысячи разных составляющих.
Никаких схем, никаких кодексов не существует, чтобы помочь нам познать эти таинства. Что-то можно отыскать на краю света, а что-то во взгляде незнакомого человека. Что-то можно обнаружить в спальне, а что-то на шумной улице. Что-то сжигает вас пламенем, как мотылька, летящего на свет, а что-то согревает своим нежным сиянием. Что-то приносит вам наслаждение, что-то ощущение счастья, а если повезет, — и то и другое.
Смех женщины, запах младенца, сотворение кофе — это и есть разные ароматы любви.
Глава девяносто вторая
Я собирался уже поставить здесь точку, но Фил, прочитав все эти страницы, сделала некоторые замечания. Вот такая получается проблема, если ваша жена к тому же ваш работодатель. Вы оказываетесь под двойным ее гнетом; я уже знаю: она от меня не отстанет, пока я с ней не соглашусь.
Итак, извольте видеть: оказывается, неправда, что я когда-то пообещал ей «весьма выгодную сделку — трижды уйти за два стиха». Кроме того, она утверждает, что стишок, который я тогда ей сочинил, был гораздо короче того, что я тут привожу, и совсем не так хорош: оказывается, и рифма была в нем слаба.
Еще Фил утверждает, что Гектор был куда более привлекательной личностью, чем я его здесь изобразил: что он был «весьма живой, романтичный человек, страстный искатель приключений, необыкновенно начитанный, блестящий знаток всевозможных языков, антрополог — еще до того, как этот термин был введен в употребление». Таким образом, я, вероятно, сослужил ему плохую услугу, — но если, как утверждал Оскар Уайльд, любой портрет есть точное изображение не изображаемого предмета, а своего создателя, то я чувствую за собой полное право оставить свой пристрастный этюд в первоначальном
