что Фикре выросла, как она и рассказывала, в гареме, — как иначе можно объяснить ее образованность, ее знание языков? Предполагаю, что вряд ли она была невинна к моменту нашей встречи — она явно уже прекрасно владела искусством постели. Возможно, именно потому ей и вздумалось соблазнить меня, чтоб я и думать забыл о всякой проверке.
Но одно было совершенно бесспорно: им обоим нужны были деньги. А у меня деньги были — полный сейф. Я и прежде платил за секс, это было им обоим очевидно, но те деньги, которые заплатил бы мужчина за подобное удовольствие — ничтожная малость в сравнении с тем, чего хотели они.
Они понимали, что истинный куш можно урвать, заставив меня платить за любовь.
В точности сказать я не мог, по какому сценарию строился спектакль. Но я мог начать сводить воедино возможное, вероятное, создавать различные версии хода событий, выверяя затем достоверность каждого, подобно тому, как, ударяя монетку о монетку и прислушиваясь к звону, можно определить, какая из них фальшивая, какая настоящая…
И так, в кропотливых трудах, я и сам стал рассказчиком историй.
Все началось с гарема где-то на далекой окраине оттоманской империи. Торг невольниц. Молодой купец, который, по правилам, не должен был там присутствовать среди всей этой вельможной знати. И игра в шахматы — партия, которую купец проиграл невольнице, озлобленной, непокорной.
Он не мог не заметить, что она умна, что мыслит весьма трезво даже и в непростых обстоятельствах торга. И оба они приметили того богатого вельможу, которому ее сулила судьба.
Кому принадлежал замысел? Думаю, Фикре. В конце концов, ей нечего было терять. Возможно, она прошептала, даже одержав над ним победу:
И тогда она взглянула на него — не с мольбой, нет, а своим прямым взглядом, который был так хорошо мне знаком. Хотя она все еще не была уверена, что идея сработает, вплоть до того момента, когда в последнюю минуту Бей не включился в торг, возбужденно взмахнув руками, будто охваченный внезапной страстью.
Потом наступили годы подготовки плана. Пожалуй, Мулу присоединился к ним позже, хотя, возможно, что он был из ее домашнего окружения, его продали оптом вместе с той, к которой он приставлен.
Мулу и Фикре. Они явно любили друг друга — теперь мне было это очевидно. Как я это упустил из вида? Эта была особая любовь между мужчиной и женщиной, какой я, в своем неведении, даже и не предполагал. Любовь, которая ничего общего с сексом не имела.
И все же, и все же… Предположим, Бей пообещал своим невольникам свободу, если они сумеют побудить меня расстаться с деньгами. Но это, разумеется, никак не объясняло тех долгих дней, когда мы непрерывно совокуплялись с Фикре, когда она выводила меня из дремы прикосновением руки, водя пальцами по моей мошонке… Если она любила именно Мулу, зачем же так страстно мне отдавалась?
Но ведь Мулу не мужчина, верно? Во всех смыслах. Тогда, возможно, ей просто хотелось узнать, какова на самом деле истинная любовь, скорее секс, прежде чем посвятить себя жизни, лишенной этого. Возможно, она даже надеялась, что сложится, например, жизнь втроем: хозяин, невольница и прислужник: она отдает свое тело одному, а сердце другому, и все живут под одной крышей — пока я, при своей прямолинейности, своем нежелании слушать ее, не дал ей понять, что такое нетрадиционное сожительство невозможно.
Или, может, — мысли мои рвались вперед, находили очередное объяснение, хотели отмести его и не могли, — может, вовсе не секс был ей нужен?
Было и еще нечто, что не мог дать ей евнух.
Я вспомнил ее слова, когда она, как завороженная, играя моими яичками, смотрела на них.
Вот почему она так неистово трахалась со мной.
Она надеялась заиметь ребенка.
Я был слишком привязан к ней. И еще я вспомнил один момент, когда проявил свою слепоту к грядущему. Хотя достаточно лишь почитать Дарвина, чтобы напомнить себе об этом, — сластолюбие, которое слепо вело меня от одного несчастья к другому, было в конечном счете отражением той самой силы, которое побуждает кофейный куст расцвести пышным цветом.
Каким глупцом я был.
Я не просто сам шагнул к ним в ловушку; раскинув объятия, я ринулся в нее, с ликованием гладя окружившую меня сеть. Сластолюбие усыпило мою бдительность, заковав в кандалы, повело меня, словно за цепь, обвившую мой член, по дороге смерти в Харар и сюда.
Создатель — не часовщик.[49] Создатель — сводник.
Глава пятьдесят шестая
«Мягкий» — характеризуется отсутствием какого бы то ни было предваряющего вкусового ощущения в какой-либо части языка, лишь едва уловимым ощущением сухости.
Артур Брюэр входит в свой кабинет для приема избирателей, в руке у него письмо.
— На это, пожалуй, надо будет ответить. Бедняга ревнитель закона, он абсолютно убежден, что всякий не трудящийся член его прихода непременно симулянт… — Брюэр замолкает. — Эмили, что с вами?
— А? — Она поворачивается было к нему, но тотчас спохватывается: он может заметить ее красные, воспаленные глаза… — Нет-нет, все в порядке, — отвечает Эмили, обращаясь вновь к пишущей машинке.
— Быть может, стоит набросать нечто… — скажем, умиротворяющее неопределенное? — Брюэр кладет письмо на стол рядом с Эмили. — Вы убеждены, что совершенно здоровы?
К его изумлению, внезапно у Эмили судорожно перехватывает горло. Ее рука взметнулась к губам, как будто она только что икнула или совершила еще какой-либо шокирующий faux pas.[50]
— Простите. Я сейчас, я просто…
Договорить Эмили не сумела: душащие, сотрясающие все тело рыдания вырываются наружу.
— Дорогая моя! — произносит потрясенный Брюэр.
