— Это так, но когда он уйдет, мы сможем по-прежнему собирать дикий кофе в лесу, отвозить его в Харар и там продавать. За этот кофе мы уже станем выручать больше, чем прежде, ведь белые люди показали нам, как надо очищать и сушить зерна на солнце. Мы будем за свой труд получать сполна. И самое главное — ни один белый человек уже не сможет сюда прийти и сказать: пожалуй, я стану тут вашим хозяином. У них это не пройдет: им придется отыскивать массу Уоллиса и выкупать у него эту землю, а он будет уже очень далеко отсюда.
— Этот лес, все-таки, опять стал наш, — возразил кто-то.
— Так-то так, да не так. Теперь мы уж ничего поделать не сможем. Вот почему я прежде вам сказала, что времена изменились.
— Но зачем нам помогать этому человеку? — спросил еще один. — Чем он так заслужил нашу щедрость?
— Мы должны помочь этому человеку, — сказала Кику, — потому что он — человек, сын женщины, как и мы — сыны и дочери женщины.
Снова наступила долгая тишина. Потом Тахомен, откашлявшись, сказал:
— Спасибо, Кику! Ты дала нам пищу для размышлений.
Много дней обсуждали они. Так у них было заведено: то, что может показаться на первый взгляд пустой говорильней, на самом деле было медленным процессом достижения общего согласия, обсуждением вопроса с разных сторон; и каждый раз приводилась своя притча, составлявшая мудрость, доставшаяся им по наследству, до тех пор, пока наконец не принималось общее решение. У белого человека принятие решения происходит совсем не так: у него самым важным всегда и везде считается скорость принятия решения, не согласие, потому для поддержания дисциплины и позволяется навязывать приказы несогласным. Жители деревни не знали, что такое дисциплина, но у них было нечто более могущественное: потребность в
Глава шестьдесят третья
«Карамельный» — удивительный запах, вызывающий ассоциации с карамелью, кофе, жареным арахисом и клубникой, что неудивительно, так как все эти продукты содержат фуранеол. Этот запах является мощным усилителем букета и важнейшей составляющей кофейного аромата.
Спускаются сумерки, я сижу в своей хижине. Это лучшее время суток, время, когда боль от утраты Фикре притупляется в преддверии приближения ночи. Подо мной раскинулась долина; пузырятся, наплывая, облака. Внезапно в сплетении лиственных крон взметнется тропическая птица, сверкнет ярким опереньем посреди мрака. Поразительно: птицы разряжены, как денди; одна, чей хвост вытянут оранжевым вымпелом, скакнет и покачивается взад-вперед на лиане; другая, синяя, переливчатая, нетерпеливо перепрыгивает с лапки на лапку; третья, щебеча, важно вспучивает красное оперенье вокруг шеи. Ни дать ни взять троица щеголей, завсегдатаев кафе.
В поле зрения появляется Тахомен. Он медленно идет в мою сторону по холму. Выряжен в лучшее одеяние вождя: мой старый жакет из альпаки поверх куска материи, обернутой вокруг чресел. За ним идет Кику. Волосы целительницы выкрашены красной краской, на шее ожерелье из бусин слоновой кости. Позади нее — Алайа, а следом целая вереница жителей деревни. Но куда делась обычная их оживленность? Процессия вышагивает в торжественном, сдержанном молчании.
Тахомен останавливается передо мной.
— Масса, иди домой, — говорит он.
С важным видом он опускает две монеты, два талера,[53] на землю у моих ног. Затем отходит чуть в сторону, опускается на корточки: смотрит.
Кику произносит что-то на языке галла. И также кладет две монеты у моих ног.
Алайа улыбается мне и подает мне один талер. Идущий следом тоже, потом другой… У кого денег нет, кладут зеркальце или стеклянные бусы или какой-либо иной пустячок, выданный им некогда Гектором или мною. Престарелый господин, порывшись в набедренной перевязи, вынимает наполовину выкуренную сигару, добавляет в общую кучу. Те, у кого вообще нет ничего, опускают одну-две пригоршни кофейных зерен.
Со стороны может показаться, они воздают мне дань: я восседаю на складном стуле, как король на троне, а жители, каждый по очереди подходя, выражают мне свое почтение. Но это я воздаю дань их щедрости; это я, сложив руки вместе, кланяюсь каждому, кто подходит, слезы текут у меня из глаз, и я повторяю, повторяю:
Благодарю.
На следующий день Джимо, Кума и я грузим мое скудное имущество на мула. Я беру только то, что смогу продать в Хараре, остальное оставляю жителям деревни. Возможно, еще и по сей день где-то в высоких горах Африки существует некая деревня, жители которой с радостью пользуются сифоном для газирования воды, деревянным сиденьем для туалета, выпуском «Желтой книги» за апрель 1897 года, треснувшей кофейной чашкой «Веджвуд», дюжиной пишущих машинок «Ремингтон» и прочими элементами цивилизации.
Последнее, на что я натыкаюсь, — увесистый ящик красного дерева, содержащий некоторое количество стеклянных пробирок с ароматами, и брошюрку, озаглавленную
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Молоко
Глава шестьдесят четвертая
«Послевкусие» — ощущение при вдыхании паров свежезаваренного кофе, остающееся во рту после глотка, которое варьируется от угольного до шоколадного, пряного, смолистого привкуса.
— Говорят, цена на кофе скоро удвоится по сравнению с предыдущим годом, — сказал Артур Брюэр, переводя взгляд с газеты на жену. — Выясняется, что нью-йоркские инвесторы, игравшие на понижение, бросаются с крыши небоскреба, только бы не выплачивать долги.
— Ты так говоришь, будто самоубийство — средство экономии, — резко сказала Эмили, отпихнув яичницу к краю тарелки и опуская на стол вилку с ножом. — Очевидно, эти несчастные не видели для себя иного выхода.
Артур хмурится. Он, собственно, не собирался затевать разговор на темы дня, а лишь мимолетной фразой заполнить молчание, царившее за завтраком. Ему главным образом хотелось показать, что чтение
