— И что же делать?
— Я осмотрю вашу супругу, но мне совершенно ясно, что ей необходимо обратиться к специалисту. Не волнуйтесь, мистер Брюэр. Существует ряд первоклассных практикующих медиков, лечащих этот вид недуга.
Через три дня автомобиль доставляет Эмили на Харли-стрит, где ей назначен прием у специалиста. Это богатая клиника, кабинеты для приема пациентов значительно роскошней, чем в старых крохотных медицинских заведениях в районе Сэвил-Роу. Вдоль тротуара застыла в ожидании вереница авто, а сама улица полна людей, входящих и выходящих из импозантных подъездов. Большинство, отмечает Эмили, женщины.
— Вы можете подождать здесь, — говорит она шоферу Биллиту.
Тот кивает, откидывая вниз ступеньку, чтобы она могла сойти на тротуар.
— Слушаюсь, мэм!
Подъезд дома номер 27 самый шикарный среди прочих. Эмили входит и называет свое имя швейцару в униформе.
— Прошу вас присесть, — говорит тот, указывая на ряд кресел. — Доктор Ричардс скоро к вам выйдет.
Эмили села и, прикрыв глаза, стала ждать. Господи, как она устала. Как изматывает ее эта постоянная борьба с Артуром. Собственно, не борьба в прямом смысле, это уж слишком сильно сказано. Скорее оба они задыхаются в путах, в которые угодили сами после свадьбы, как будто брак это карета, а они — две лошади, не приученные к упряжи и потому тянущие в разные стороны. Сначала она очень старалась стать такой супругой, какой Артур хотел ее видеть. Она понимала, он ждет, чтобы она деликатно направляла его, намеками, советами показывая, как и что ему сделать, чтоб ей было хорошо, а не придираться, не подкалывать. На самом же деле ей всегда нравилась острая дискуссия. Ей казалось, что споры между друзьями — это лишь кратчайший путь для двух разумных людей понять убеждения друг друга. Но для Артура жена-спорщица означала угрозу его авторитету. Он, как выяснилось, обожал тишину, порядок, согласие; ну а Эмили желала бы… она не могла точно определить, чего желала бы она. Во всяком случае, конечно, не удушающе скучной атмосферы их дома на Итон-сквер: бесконечной вереницы комнат с высокими потолками, где в каждой — часы с боем, этакая галерея механических сердец, где все важные мировые проблемы упрощаются до «сферы женских интересов», до узкого семейного очага, но и этот очаг находится в исключительном феодальном ведении ее супруга.
Проблема состояла не в самом их браке, а в тех ожиданиях, которые были с этим связаны. Ничего общего с тем, как она жила до замужества, распространяя листовки и дегустируя кофе; внезапно ее роль в качестве жены члена Парламента сделалась официальной. Она должна была сопровождать Артура при каждом официальном визите, на каждое чаепитие, на все дебаты — и при этом молчать и лишь жарко ему аплодировать: сделаться ярким воплощением Женской Благопристойности.
А ведь он все-таки предал ее. Звучит мелодраматично, но иного слова она придумать не смогла. Либералы, для которых она, как и бесчисленное множество других суфражисток, неустанно трудилась все эти годы, внезапно решили исключить вопрос о женском избирательном праве из своей программы. Кэмпбелл-Бэннермен — тот обаятельный, улыбчивый лидер лейбористов, с которым она познакомилась в Палате общин, сам произнес приговор: «это лишнее». И Артур, с которым она была к тому моменту уже помолвлена, смирился покорно — куда там, с готовностью! — и последовал новой линии партии.
— Это политика, дорогая. А политика — в конечном счете проблема приоритетов. Разве можно, в самом деле, ставить вопрос об избирательном праве для женщин впереди проблемы пенсий для шахтеров?
И по тону Артура было ясно, что женский вопрос он рассматривал не иначе как в виде одолжения.
— Послушай, — добавил он, — нельзя допускать, чтоб это как-то повлияло на наши отношения. Связь между мужем и женой должна быть достаточно прочной, чтобы пережить политические разногласия.
Он не учел, что ее чувства к нему и ее политические убеждения исходили из единого импульса. Это не имело отношения к политической стратегии, это был вопрос доверия.
Артур не был жестоким человеком, но он мыслил традиционно и считал: если традиции жестоки, то человек просто должен им следовать, безоглядно и безотчетно. Слишком поздно Эмили поняла, что не все идеалисты — радикалы. В Палате общин Артур утверждал свое политическое лицо фанатичной преданностью тысячам общепринятых установок и понятий о правопорядке; дома он говорил об этом неодобрительно и даже язвительно… а теперь эта нелепая затея с доктором Мейхьюзом.
И вот что странно: узнав о заболевании Эмили, Артур снова проявил всю нежность, которая до этого была забыта. Наконец он понял, какую роль следует принять на себя: роль заботливого супруга. Возможно, он также чувствовал за собой некоторую вину, поскольку согласился трактовать ее поведение как болезнь, а не порок ее характера. Словом, он стал подносить ей чай, заказывал кухарке особое ресторанное меню и при каждой возможности осведомлялся о состоянии здоровья Эмили. Она приходила от этого в ярость. Но если она высказывала какое-то суждение по любому вопросу, лицо Артура принимало озабоченное выражение, и он напоминал ей, что доктор Мейхьюз строго наказал: постараться пока сильных чувств избегать.
Сильных чувств! Сильных чувств как раз ей и не хватало, о каком избытке можно было говорить! Господи, ведь она пыталась дать ему это понять! После долгого периода скованности иными, но равно ограничивающими законами, определявшими ее поведение до замужества, она, обручившись с Артуром, жила в предвкушении, как ей представлялось, большей раскованности в брачной постели. От мужчин, своих пылких поклонников, к ней пришло понимание, что она вправе рассчитывать на страстные чувства. Но в реальности все оказалось совсем иначе. После начальной неловкости — неизбежной, как казалось ей, для двух интеллигентных людей своего века и положения, — когда она почти уже, ей казалось, была на пути к пику восторга, как вдруг медовый месяц кончился, а с ним и активность Артура в возобновлении этого наслаждения. Интимные отношения случались, но носили формальный характер, и если она и получала удовольствие, то мимоходом. Более того, признаки восторга с ее стороны, очевидно, обескураживали его. Пару раз ее активность напугала его до такой степени, что он даже прервал акт. Очевидно, его склонность к порядку в домашних делах распространялась также и на спальню. И Эмили смирилась с тем, что в этом смысле ей суждено оставаться неудовлетворенной. Что хоть и не стало для нее большой трагедией, — в конце концов, в подобной ситуации она прожила большую часть своей зрелой жизни, — но все же принесло разочарование.
Разумеется, она прекрасно понимала, что никакой визит к доктору ничего не изменит, но отказ пойти, учитывая поставленный доктором Мейхьюзом диагноз, был бы превратно понят. Мейхьюз, узнай он об этом, вполне мог бы отправить ее в психиатрическую лечебницу. Поэтому Эмили теперь и сидела здесь.
— Прошу вас, скажите моему шоферу, чтобы подкатил авто поближе к подъезду! Там так их много, боюсь, я не найду свое.
Эмили подняла голову. Женщина, обращавшаяся к швейцару, была ей знакома. Джорджина Дорсон, жена одного из приятелей Артура.
— Здравствуй, Джорджина! — сказала Эмили.
Женщина обернулась:
— Ах… Эмили! Я тебя не заметила. Значит и ты лечишься у доктора Ричардса? Он чудо, правда?
— Пока не знаю. Это первая консультация.
— О! — мечтательно протянула миссис Дорсон. — Это потрясающее лечение. После визита к нему я чувствую себя другим человеком. Я ожила.
— Приятно слышать.
Избыточной живости Эмили все же в даме не обнаружила. Та продолжала смотреть на Эмили с какой-то странной, блаженной улыбкой, как будто после наркотика. Эмили сказала себе, что не станет принимать никаких пилюль от доктора Ричардса, что бы он ей ни прописал.
— Ну, вот и наше авто. Мой шофер. Боже мой, я наверно продремлю всю дорогу до дома. У меня совершенно нет сил. Но он — чудо, дорогая, Просто чудо. Как же мы жили раньше, пока не появились такие
