Политика
Трясучка сидел мрачный и пьяный.
Большой обеденный зал герцога Рогонта был величайшим помещением где он до сих пор когда-либо нажирался. Когда Воссула долдонил ему про набитую чудесами Стирию, Трясучке на ум приходило скорее нечто вроде этого, нежели гнилые талинские причалы. На полу зала великий чертог Бетода в Карлеоне поместился бы четырежды, а потолок превосходил высотой более чем втрое. Стены из белёсого мрамора, проложенные рядами сине-чёрного камня, сплошь испещрены сверканием прожилок, сплошь покрыты высеченными листьями и гроздьями винограда, сплошь заросли-застелились плющом, так что и настоящие растения и изваяния сплетались вместе в пляшущие тени. Тёплые вечерние дуновения вплывали сквозь распахнутые, широкие как ворота замка, окна, от чего оранжевые огоньки тысяч подвесных светильников мерцали и колебались, высекая отовсюду роскошные отблески.
Обитель волшебства и величия, жилище великанов, возведённое богами.
Жаль, что собравшийся тут народец изрядно измельчал по сравнению с теми или другими. Женщины в пышных, безвкусных нарядах, причёсанные, увитые драгоценностями и накрашенные — чтоб смотреться моложе, стройней или богаче. Мужчины в камзолах ярких расцветок, носящие кружева на воротниках и позолоченные кинжальчики на поясе. Сперва они глядели на него с выражением тихого презрения на напудренных харях. Будто он сделан из тухлого мяса. Затем, после того как он повернулся, выставив вперёд левую сторону лица, с выражением стылого ужаса, от которого он получил три четверти чёрной радости и одну четверть собственного стылого ужаса.
Так всегда на каждом пиру — какой-нибудь тупой, вздорный, наглый мудак в черезмерной обиде на всех и ни на кого конкретно, слишком много пьёт и портит всем вечер. Похоже сегодня это он сам и он охотно принял на себя такую обязанность. Он выкашлял мокроту и смачно плюнул прямо на блестящий пол.
Человек за соседним столом, в жёлтом камзоле с длинными полами огляделся, едва-едва сложив надутые губы в крохотную язвительную усмешку. Трясучка наклонился к нему, всаживая острие ножа в полированную столешницу. — Что-то собрался мне сказать, пиджак ссаный? — Человек побледнел и без звука повернулся обратно к друзьям. — Куча трусливых выродков, — пробурчал Трясучка в свой быстро пустеющий кубок, вполне отчётливо и громко, чтобы его услышали за тремя столами. — Ни единой кости в целом, блядь, стаде.
Он представил, как бы этих хихикающих хлыщей воспринял Ищейка. Или Рудда Тридуба. Или Чёрный Доу. При этой мысли он злобно фыркнул, но быстро поперхнулся насмешкой. Если над кем и подшутили, то над ним самим. В конце концом именно он находился тут, положившись на их милость. Посреди них всех, без единого товарищеского локтя. Ну, так по крайней мере выглядело.
Он угрюмо уставился в сторону главного стола, на почётном возвышении во главе комнаты. Среди самых именитых гостей восседал Рогонт, скалясь вокруг будто он звезда сияющая на ночном небе. Подле него сидела Монза. Трудно утверждать с трясучкиного места, особенно когда всё вокруг подсвечивалось злобой и перебором вина, но ему показалось, что он заметил как она хохочет. Ей там хорошо, сомнений нет, без своего нагоняющего тоску одноглазого мальчика на побегушках.
А он, Принц Промедления-то, смазливая сволочь. По крайней мере с двумя глазами. Трясучке хотелось бы вскрыть его гладкую, подтянутую морду. Молотком, как Монза разбила голову Гоббы. Или просто кулаками. Руками раздавить. Сплющить до красных ошмётков. Он крепко, до дрожи стиснул нож, прокручивая в голове целый безумный рассказ как бы он с ним поступил. Перебирал все кровавые подробности, тасуя их до тех пор пока не стал от этого чувствовать себя настолько крутым мужиком, насколько возможно и вот Рогонт скулит о пощаде и ссытся под себя. Скручивал мысли в извращённые формы, где под конец Монза хочет его сильнее, чем даже раньше. И всё это время он не сводил с них двоих своего вздрагивающего, прищуренного глаза.
Он изводил себя мыслью о том, что они хохочут над ним, хоть при этом и знал что всё чепуха. Он недостаточно важен чтобы над ним смеяться, и от этого распалялся лишь сильнее. Всё ещё, как бы то ни было, цеплялся за свою гордость. Будто утопающий за слишком мелкую, чтобы удержать его на плаву корягу. Он — увечное позорище, после того как столько раз спасал ей жизнь? Столько раз не жалел свою? И после всех этих гадских ступенек по которым карабкался на эту сучью гору. Неужто в итоге нельзя надеяться на нечто, получше издёвки? Он выдрал нож из трещины в дереве. Нож, что подарила ему Монза в первый день их встречи. Давно, когда у него было два глаза и далеко не такие окровавленные руки. Давно, когда он собрался оставить убийства в прошлом и стать хорошим человеком. Вряд-ли он сможет вспомнить на что похоже то чувство.
Монза сидела мрачная и пьяная.
В последнее время ей не очень-то хотелось есть, ещё меньше хотелось церемоний, и вовсе не хотелось жополизства, поэтому Рогонтов пир накануне гибели превратился в кошмар. Для пиров, церемоний и лести был Бенна. Ему бы понравилось здесь — хвастать, смеяться, обниматься со здешним отребьем. Если бы он нашёл свободную минутку от лести презирающих его людей, он бы наклонился к ней, и положил бы успокаивающую ладонь ей на руку, и шепнул бы ей на ушко что-нибудь, от чего бы она улыбнулась и воспряла. Показывать зубы в рычащем оскале — вот её наилучшее достижение на сегодня.
Сволочная головная боль пульсировала нисходя с той стороны, где сидят золотые монеты, и изящное позвякивание столовых приборов равнозначно забиваемым ей в лоб гвоздям. Внутренности свело судорогой, похоже непрекращающейся с того момента, как она оставила утопленника Верного на мельничном колесе. Лучшее, на что она способна — не поворачиваться к Рогонту и не блевать, блевать и полностью заблевать его белый, отороченный золотом китель.
Он подвинулся в её сторону с вежливым беспокойством. — Откуда столько уныния, генерал Муркатто?
— Уныния? — Чтобы вымолвить слово ей пришлось проглотить подступившую желчь. — Армия Орсо на марше.
Рогонт медленно повращал бокал с вином за ножку. — Слыхали. При умелом содействии вашего старого наставника, Никомо Коски. Высматривая переправу, разведчики Тысячи Мечей уже достигли Холма Мензеса.
— Значит больше никаких задержек.
— Надо полагать — нет. Мои славные замыслы вскоре сотрутся в пыль. Как часто и просиходит с подобными замыслами.
— Вы уверены, что ночь накануне вашей гибели лучшее время для празднества?
— Послезавтра может быть уже слишком поздно.
— Хех. — Верно подмечено. — Может быть для вас свершится чудо.
— Я никогда горячо не веровал в божественное вмешательство.
— Нет? А зачем же тогда они? — Монзха дёрнула головой в сторону скопления гурков, чуть ниже главного стола, одетых в жреческие белые мантии и ермолки.
Герцог посмотрел на них. — О, их помощь лежит далеко за границей духовного. Это эмиссары Пророка Кхалюля. Герцога Орсо поддерживает Союз, обеспечивают их банки. Я должен обзавестись собственными друзьями. А ведь даже Император Гуркхула склоняется перед Пророком.
— Каждый кому-то служит, да? Ну что ж, Император и Пророк смогут утешить друг друга после вестей от жрецов о вашей голове на пике.
— Они быстро оклемаются. Стирия для них дело побочное. Уверен, они уже готовятся к следующей битве.
— В бесконечной войне. — Она осушила бокал и со стуком плюхнула его обратно на стол. Может в Осприи и выжимают лучшее в мире вино, но ей оно показалось со вкусом рвоты. Как и всё прочее. Её жизнь соткана из тошноты. Тошноты и частого, болезненного поноса. Саднящих дёсен, ободранного языка, ноющих зубов, щиплющей задницы. Лошадинолицый слуга в напомаженном парике выплыл из-за её плеча
