— Вот это оно. Я оптимист.
— И как, помогает?
— Не особо, но я не теряю надежды.
— Таковы оптимисты. Вас, тварей, ничто ничему не учит. — Она наблюдала как лицо Трясучки проступало освобождаясь от спутанных клоков немытой шевелюры. Твёрдокостное, остроносое, с рубцом шрама на одной из бровей. Приятное лицо, насколько её это могло волновать. Она вдруг осознала, что её это волнует больше, чем она предполагала. — Ты был солдатом? Как их называют, наверху, на Севере… карлом?
— Раз уж на то пошло, я был Названным, — и в его голосе ей послышалась гордость.
— Молодец. Так ты возглавлял отряд?
— Были те, кто меня слушался. У меня был прославленный отец, и брат тоже. Может, что-то от них досталось и мне.
— Так зачем ты всё бросил? За каким приехал сюда, чтобы стать никем?
Он смотрел на её отражение в зеркале, пока ножницы щёлкали вокруг его лица.
— Морвеер сказал, ты сама была солдатом. И пользовалась славой.
— Не такой уж и славой. — Это только половина лжи. Вернее было сказать — дурной славой.
— Необычное занятие для женщины, там откуда я родом.
Она пожала плечами. — Полегче, чем крестьянский труд.
— И ты знаешь, что такое война, правильно?
— Да.
— Скажу даже, что ты повидала несколько битв. Ты видела убитых людей.
— Да.
— Тогда ты видела что там происходит. Походы, ожидания, болезни. Как одни люди насиловали, грабили, калечили, сжигали других, тех, кто ничем такого не заслужил.
Монза подумала о своём поле, горевшем много лет назад. — Если тебе есть что сказать, можешь говорить прямо.
— Та кровь порождает ещё большую кровь. Те единожды сведённые счёты открывают другие. Тот кисло-тухлый вкус войны нравиться только полупсихам, и со временем становится лишь противней. — Она не отрицала. — Теперь ты понимаешь, почему я должен от этого избавиться. Что-нибудь вырастить. Что- нибудь такое, чем можно гордиться, взамен разрушений. Стать… хорошим, я бы сказал.
Скрип, щёлк. Волосы, комкаясь, валились на пол. — Хорошим, хмм?
— Вот именно.
— Итак, ты сам насмотрелся на мёртвых?
— Повидал своё.
— Ты видел сразу много их? — спросила она. — Сваленных в кучу после прихода чумы, раскиданных порознь после битвы?
— Айе, видел и такое.
— Ты не замечал, над некоторыми трупами не было чего-то, вроде сияния? Или сладкого запаха роз весенним утром?
Трясучка помрачнел. — Нет.
— Хорошие и плохие люди, стало быть — все выглядят одинаково, нет? Про себя скажу точно — по мне они таковы всегда. — Пришёл его черёд замолчать. — Если ты добрый, и стараешься каждый день думать как поступить правильно, и делаешь полезные вещи, которыми гордишься, чтобы могли прийти подонки и сжечь их в одно мгновение, а ты деликатно и вежливо говоришь спасибо, всякий раз когда они выбивают из тебя кишки, что, думаешь, когда сдохнешь и тебя втопчут в грязь, ты превратишься в золото?
— Что?
— Или ты превратишься в сраное говно как все остальные?
Он медленно кивнул. — Ты превратишься в говно, согласен. Но вдруг у тебя получиться оставить после себя что-нибудь хорошее.
Она обрушила на него выхолощенную усмешку. — Что мы оставляем после себя, кроме слов и дел — не доделанных, не досказанных, на завершённых? Пустую одежду, пустые дома, пустое пространство в тех, кто нас знал? Ошибки, что никогда не исправить и надежду, что сгнила и истлела?
— Может ту надежду, что сбылась. Добрые слова. Радостные воспоминания — думаю так.
— И все те улыбки покойников, что бережно хранятся в твоём сердце, согревали тебя теплом, когда я тебя нашла, а? Приятны ли они были на вкус, когда ты голодал? Они хотя бы помогли тебе улыбнуться, когда ты был в отчаянии?
Трясучка чпокнул губами. — Чёрт, ты прямо как луч солнца. Может всё же они дарили мне добро.
— Больше, чем набитый серебром карман?
Он моргал глядя на неё, а потом отвернувшись. — Может и нет, но я считаю, что всё равно лучше буду думать по моему, так как раньше.
— Ха. Доброго тебе счастья, добрый человек. — Она встряхнула головой, как будто в жизни не слыхивала такой глупости. Дайте мне в друзья одних злодеев, писал Вертурио. Их я понимаю. Последнее шустрое щёлканье ножниц, и цирюльник отошёл в сторону, промокнув рукавом вспотевшую бровь. — А мы закончили.
Трясучка уставился в зеркало. — Я выгляжу другим.
— Сир выглядит как стирийский аристократ.
Монза фыркнула, — Полюбому, не слишком похож на северного нищеброда.
— Может и так. — Трясучка выглядел не слишком похожим на счастивого человека. — Мне кажется тот, вон там, выглядит лучше меня. Умнее меня. — Он провёл рукой по коротким тёмным волосам, хмурясь своему отражению. — Всё же не думаю, что доверился бы этой сволочи.
— И под занавес… — Брадобрей наклонился вперёд, держа бутылку цветного хрусталя, и брызнул тонким облачком духов над головой Трясучки. Северянин вскочил как кот на раскалённых углях. — Чё за хуйня? — рявкнул он и сжимая громадные кулаки, оттолкнул цирюльника на другой конец комнаты. Тот, вскрикнув, чуть не упал.
Монза разразилась хохотом. — С виду, может и стирийский вельможа. — Она вытящила пару дополнительных четвертаков и засунула их в распахнутый карман цирюльникова фартука. — Только вот воспитание покамест запаздывает.
Уже темнело, когда они вернулись обратно в ветхий особняк. Монза в натянутом капюшоне и Трясучка, гордо вышагивающий рядом, в своей новой куртке. Холодный дождь лил на разрушенный дворик, на втором этаже горел единственный светильник. Она хмуро посмотрела туда, а затем на Трясучку, левой рукой нашарила рукоятку ножа за поясом сзади. Лучше быть готовой к любому повороту. Наверху скрипящей лестницы обшарпанная дверь была приоткрыта, изливая на доски свет. Она шагнула к двери и токнула её сапогом.
На той стороне пара горящих поленьев в закопчёном камине с трудом согревала комнату. Дружелюбный стоял у дальнего окна, засмотревшись на банк сквозь ставни. Морвеер расстелил на шатком старом столе какие-то листы бумаги, оставляя следы перепачканной чернилами рукой. Дэй сидела, скрестив ноги, на столешнице и чистила кинжалом апельсин. — Определённо, так лучше, — проворчала она, бросив взгляд на Трясучку.
— О, я вынужден согласиться, — заулыбался Морвеер, — Этим утром из дома ушел придурок — грязный, длинноволосый. Чистый, короткостриженый придурок вернулся. Однозначно — магия.
Монза разжала руку на рукояти, пока Трясучка злобно бормотал что-то по северному. — Раз ты не каркаешь себе хвалу, думаю, что работа не выполнена.
— Мофис — наиосторожнейший и защищённейший тип. Днём банк чересур серьёзно охраняется.
— Значит, по дороге в банк.
— Он уезжает в бронированной карете, с дюжиной охранников впридачу. Перехватывать их было бы
