— Когда мы спустимся в сад, сможешь взять себе клинок, не…
Монза увидела, как на рукоять кинжала Лангриер ложится рука. Та, с удивлением начала оборачиваться. — Ка… — Из её шеи, спереди, выскользнуло острие. Позади нависло лицо Трясучки, опустошённое и блеклое, большую его половину туго стягивали бинты, бледное пятно расплывалось по ткани там, где раньше смотрел его глаз. Левая рука обвилась вокруг груди Лангриер и прижала её к нему. Крепко, как любовницу.
— Дело не в тебе, понимаешь? — Он почти что поцеловал её в ушко, когда кровь начала течь с кончика ножа, густой чёрной струёй вниз по шее. — Ты забрала мой глаз. А я заберу твою жизнь. — Она открыла рот и оттуда вывалился язык, и кровь начала сочиться по его кончику и дальше, на подбородок. — Я не любитель этого. — Её лицо посинело, глаза вылезли из орбит. — Это просто то, что приходится делать. — Она взбрыкнула ногами, каблуки сапог стукнули о доски, когда он поднял её в воздух. — Прошу прощения за твою шею. — Лезвие дёрнулось туда-сюда и развалило её глотку, тёмная кровь полилась на постельное бёльё, веером алых капелек брызнула на стену.
Трясучка выпустил её и она свалившись, распростёрлась лицом вниз, словно кости обратились в грязь, сбоку вылился ещё один кровавый сгусток. Её сапоги шевельнулись, скребя носками. Пальцы одной руки царапнули пол. Трясучка долго втягивал носом воздух, затем с силой выдохнул и поднял глаза на Монзу, и он улыбался. Насмешливой дружеской улыбочкой, как будто они вместе смеялись над только им понятной шуткой, которая так и не дошла до Лангриер.
— Клянусь мёртвыми, для таких дел я уже в норме. Она сказала — Ганмарк в городе?
— Уу. — Монза не могла говорить. Её кожу щипало и жгло.
— Тогда, думаю, у нас впереди полно работы. — Трясучка похоже не замечал быстро расширяющуюся лужу крови, просачивающуюся между пальцев его ног, омывающую его большие босые ступни. Он поднял мешок и заглянул внутрь. — Доспехи, стало быть, тут? Полагаю, мне лучше принарядиться как следует, да, вождь? Ненавижу являться на праздник в неподобающем виде.
Сад в середине сальерской выставочной галереи не подавал ни малейших признаков печати неотвратимого рока. Текла водичка, шелестели листья, пчёлка или две лениво перепархивала с цветка на цветок. Белые лепестки время от времени осыпались с вишнёвых деревьев и припорошили ровно подстриженные газоны.
Коска сидел скрестив ноги и затачивал оселком лезвие своего меча, мягко звенело железо. В его ляжку вдавливался флакон Морвеера, но в нём не чувствовалось нужды. Смерть стояла на пороге, и значит, он был умиротворён. Блаженный миг перед бурей. Солнце грело теплом его лицо. Он запрокинул голову, прикрыл глаза, и стал размышлять, почему никогда не чувствует себя так здорово, до тех пор, пока весь мир вокруг не полыхнёт.
Тихий ветерок пролетал сквозь затенённые колоннады, сквозь двери увешанных картинами залов. Сквозь единственное открытое окно, где виднелся Дружелюбный, в доспехах талинского стражника, сосчитавший каждого воина на громадном эпохальном полотне Назурина о Второй Осприйской Битве. Коска усмехнулся. Он всегда старался относиться снисходительно к человеческим слабостям. У него самого их, в конце концов, хватало.
Осталось наверное с полдюжины гвардейцев Сальера, обряженых в солдат армии герцога Орсо. Верные, готовые умереть вместе со своим повелителем люди. Он фыркнул, в очередной раз проводя оселком по кромке клинка. Верность для него всегда стояла наряду с честью, дисциплиной и самоограничением в списке непостижимых добродетелей.
— Чему ты так рад? — Дэй приселя возле него на траву, жуя губу и держа поперёк коленей арбалет. Мундир, который она носила, должно быть снят с какого-то мёртвого юного барабанщика — на ней он сидел хорошо. Просто превосходно. Коска задавался вопросом, нет ли чего плохого в том, что ему кажется чрезвычайно соблазнительной хорошенькая девица в мужских одеждах. Он задавался и другим вопросом: нельзя ли склонить её оказать товарищу по оружию… небольшую помощь, заострить перед началом сражения его клинок? Он прочистил горло. Конечно нет. Но человек способен на мечту.
— Наверно что-то не так в моей голове. — Он потёр сталь большим пальцем выискивая огрехи. — Вылезайте из кровати. — Зазвенел металл. — Честный труд нас ждёт. — Вжикал оселок. — Мир. Спокойствие. Трезвость. — Он поднял меч на свет и смотрел, как сверкнула сталь. — Все эти вещи приводят меня в ужас. Напротив, смертельная опасность долго была моим единственным облегчением. Съешь чего- нибудь. Твои силы нам понадобятся.
— У меня нет аппетита, — мрачно проговорила она. — Никогда прежде не шла на верную гибель.
— Ой, ну что ты, никогда такое не произноси. — Он встал, отряхнул лепестки с капитанской символики на рукавах краденого мундира. — Если есть хоть одна вещь, которую я выучил во всех моих последних схватках, так это то, что гибель никогда не бывает верной, а всего лишь… крайне вероятной.
— Воистину воодушевляющая речь.
— Стараюсь. На самом деле. — Коска, хлопнув, задвинул меч в ножны, подобрал монзин Кальвес и лёгкой походкой двинулся в направлении статуи Воина. Его светлость герцог Сальер стоял в бугристой от мускулов тени, наряженный для благородной смерти в белоснежное, без единого пятнышка обмундирование, отороченое золотой тесьмой.
— Как всё могло этим кончится? — задумчиво рассуждал он. Тот же самый вопрос Коска задавал себе очень часто, когда высасывал последние капли из той или иной дешёвой бутыли. Когда недоумённо просыпался в той или иной незнакомой подворотне. Исполняя тот омерзительный, скудно оплачиваемый акт насилия. Или иной. — Как всё могло… этим кончиться?
— Вы недооценили ядовитое честолюбие Орсо и безжалостное уменье Муркатто. Как бы то ни было, сильно не расстраивайтесь, мы все на это попадались.
Глаза Сальера вылупились в сторону. — Вопрос подразумевался как риторический. Но кончено вы правы. Похоже я виновен в самонадеянности и приговорен к суровому штрафу. Ни больше ни меньше, как всё что у меня есть. Но кто мог ожидать, что юная женщина будет одерживать над нами одну победу за другой? Как я хохотал, когда вы назначили её своим Вторым, Коска. Как все мы ржали, когда Орсо доверил ей командование. Мы уже намечали наши триумфальные шествия и делили между собой его земли. Теперь наш смех обернулся плачем, да?
— Я замечал за смехом такую привычку.
— Я полагаю, это свидетельствует о том, что она великий солдат, а я — очень плохой. Но всё же я никогда и не стремился стать воином, и был бы совершенно счастлив остаться всего лишь великим герцогом.
— А сейчас вместо этого вы никто, также как и я. Такова жизнь.
— Однако, подходит время для одного, последнего выхода.
— Для нас обоих.
Герцог снова заулыбался. — Пара умирающих лебедей, а, Коска?
— Скорее пара старых индюков. Почему вы не бежите, ваша светлость?
— Должен признаться, я и сам удивляюсь. Думаю, гордость. Я всю жизнь провёл великим герцогом Виссеринским, и настроен умереть им же. Я отказываюсь превращаться в обычного толстого мастера Сальера, некогда досточтимого.
— Гордость? Не сказал бы, что у меня этого хозяйства навалом.
— Тогда почему не бежишь ты, Коска?
— Полагаю… — Почему он не сбежал? Старый мастер Коска, некогда досточтимый, кто всегда напоследок вспоминал о своей собственной шкуре? Глупая влюблённость? Храбрость сумасшествия? Раздача старых долгов? Или просто то, что милосердная гибель может избавить его от дальнейшего позора? — Взгляните же! — Он указал на врата. — Лишь подумали о ней и она явилась.
Она надела талинскую форму, собрала и засунула под шлем волосы, выставила твёрдую челость. Чисто серьёзный молодой офицерик, чисто побрившись этим утром решил приняться за военное дело — ремесло настоящих мужиков. Если бы Коска не знал, он бы не угадал ни за что. Наверное что-то еле заметное в её походке? В посадке бёдер, в длине шеи? Женщина в мужской одежде, опять. Они сговорились
