оно бы, глядишь, и на разживу пошло — а только над свежим пепелищем не торгуют. И надумай Орит хоть словечком обмолвиться...
Однако Орит и в мыслях не держал говорить ничего подобного. Он широким шагом пересек Общинный Дом, не останавливаясь, чтобы глянуть на недружелюбно замолкнувших обитателей Луговины, воздвигся над Хранителями, сунул свою громадную лапищу в поясную кису, а потом, повернув руку деньгами вниз и прикрыв ее другой ладонью, как заповедано обычаем, решительно высыпал свой дар в общинный кошель.
Общий вздох ветром пронесся по Дому, напрочь сдувая недавнее глухое недовольство.
Папаша Госс едва не крякнул, завидев, как резко дернулся вниз кошель в ручонках Шени. Ай да Орит! Оно конечно, сколько суланец денег положил, папаше Госсу было не разобрать — так ведь этого никому видеть и не положено. Никому и никогда. Общинный кошель недаром ведь еще и совестным именуется: клади, сколько совесть велит — и бери, сколько совесть дозволит. Нельзя подсматривать, кто сколько в совестный кошель кладет... так ведь папаше Госсу и подсматривать нужды нет. Денег он, что ли, на своем веку не видал? В руках не держал? Можно подумать, он не знает, сколько отсыпать надобно, чтобы кошель вот этак вниз повело? Ай да Орит! Не иначе, весь свой неразменный запас, как есть, в кошель ухнул. Все, что опытный купец на крайнюю надобность про запас держит: на случай покражи... или ежели телега, к примеру, сломается в дороге, а то и лошадь захворает. Да, на то похоже. Ничего не скажешь, все-таки Орит — правильный мужик... и торговец тоже правильный. Ясное дело, на чужой беде не в одну, а в три выгоды нажиться можно — вот только это будет твоя последняя нажива в здешних краях. Люди никогда не забудут, что ты на их слезах свою корысть взять не побрезговал. А вот если ты в их горе свою подмогу вложишь, этого тебе тоже не позабудут. Кто его знает, от сердца Орит в кошель отсыпал или от ума — поступил-то он всяко правильно. Так что напрасно папаша Госс полагал, будто Орит окажется нежеланным гостем. Пойдет у него и на сей раз торговля — и не далее как завтра, едва только рассвет забелеет! Другое дело, что прибыли Ориту в этом году с Луговины не видать, как правому уху левого — если и не проторгуется, так только-только убыток покроет. Зато в следующем году ему всякий предложит с походом, а запросит со сбросом. Экий суланец, однако, хват!
— Легко ли доехать довелось? — приветливо окликнул Орита шорник Эптала на правах самого старшего.
Папаша Госс удовлетворенно хмыкнул. Нет, определенно жизнь налаживается. И Орит приехал, получается, очень даже ко времени. Хотя лучше бы ему приехать неделей раньше. При всяком купце беспременно охрана своя имеется — ну, и Орит по этой части тоже ведь не хуже людей. Такие при нем парни состоят — ух! Навроде ремней сыромятных. На хорошем солнышке кого хочешь удавят, а сами нипочем не порвутся. Окажись они тут чуток пораньше, так может, и лучнику остроухому сегодня и делать бы нечего. И народу бы меньше в погорельцах оказалось. Эх, припозднились охраннички купеческие! Вот бы кому на околдованных навалиться... если бы только те их до себя допустили. А ведь не допустили бы. С чего бы полоумным эльфам в рукопашную лезть, когда луки их клятые при них? Они хоть и полоумные, да не настолько. Остроухие бы охрану купцову в три потяга тетивы прикончили. Нет, хорошо все-таки, что Орит только сегодня к вечеру объявился. И товар его цел и невредим, и люди его живы, и сам суланец в полном здравии и при своем интересе. А это всяко лучше, чем разграбленный обоз и мертвый купец. Вовсе даже незачем суланцу помирать. Орит — мужик правильный.
А вот про племянничка его, Ирника, ничего такого не скажешь. И за что только Ориту этакое несчастье привалило? Орита в Луговине знали давно, с тех еще пор, когда он не на повозках товар возил, а самолично с коробом за плечами таскался. Ирник впервые при нем объявился в прошлом году — но и этого единственного его посещения жителям Луговины с лихвой достало, чтобы понять, каков из себя найлисский племянник почтенного суланца. Орит о своем родиче, ясное дело, не распространялся, да и охраннички рты на замке держали — и все равно еще до его отъезда местные невесть каким способом проведали самомалейшие подробности семейной истории суланского купца. Каким образом подробности всегда в таких случаях всплывают, хотя никто о них и словом не обмолвился, откуда берутся слухи и пересуды, а главное, почему эти слухи всякий раз оказываются верными, понять решительно невозможно. Не иначе, как по волшебству — хотя природу этого волшебства ни один маг покуда не разгадал.
При мысли о купцовом племянничке папаша Госс досадливо покачал головой. Он-то сразу разгадал, что за зелье этот Ирник, сразу, еще прежде того, как слухи пошли. Был этот Ирник дураком, неудачником и завистником. Вечное его невезение объяснялось просто: слишком уж ему не терпелось заполучить все и сразу. Он даже не давал себе труда призадуматься, вправду ли ему нужно то, чего он хочет. Одним словом, зарился на кусок больше рта — а если подумать, так и больше брюха. А если через меру разинуть рот, туда всякая жаба наплюет. Именно так судьба и поступает с такими, как Ирник. Завистникам не просто не везет — им не везет на один и тот же лад: судорожно пытаясь заглотить больше, чем могут, они теряют и то, что имели. Главное, что Ирник потерял сразу и бесповоротно, так это доброе имя — а кто же станет с тобой связываться, коли о тебе дурная слава пошла? Ни тебе крупных сделок, ни доверия среди достойных людей. Одна только честь, что дядюшка у тебя суланский купец — а сам-то ты кто? Значит, остается вести дела со всяческим отребьем — а оно, отребье, мошенничать получше твоего умеет. Оно в этом ремесле пораньше навострилось, чем ты и на свет-то родился — так-то, племянничек. Опять же и у отребья свое достоинство есть, и блюдет его вся эта шелупонь свирепо и нерушимо. И таких, как ты, бьет люто за первую же попытку обмануть своих. Так что тебе остается, господин завистник? Свинец в кости игральные заливать? На это тоже умение нужно. А уж садиться играть с теми, кто это умеет... не только без штанов — без подштанников прочь пойдешь всему городу на радость. Краденое перекупать? Так ведь и тут не без хитрости. Надо же понимать, где ворованным тряпьем трясти! Потому как если обокраденные приметят — так в обмолот возьмут, что скажи спасибо всем богам, если от тебя хоть солома останется. Мать и сестру обокрасть, ясное дело, ума не надо — вот только мать и брату нажаловаться может... и прости-прощай, прежнее беззаботное житье! Таскайся по буеракам да колдобинам вслед за повозкой и думу думай, как теперь быть — только вот не надумаешь ничего. С повозки хоть малость товара стянуть да у дядюшки за спиной продать тоже не получится — и сам дядюшка не промах, а уж охраннички его подручные не иначе, как по четыре глаза имеют. Вот и получается, господин племянник, что никакой ты не господин, и век свой тебе вековать при повозках обслугой — потому как нипочем тебе дядюшка не поверит и на самую малую малость. Он ведь из ума еще не выжил.
Папаша Госс сочувственно вздохнул. Экую головную боль взвалил на себя Орит, забрав у вдовой сестры ее непутевого сынка! С таким дурнем хоть всю жизнь промаешься, а на ум его не наставишь. Ирника в Луговине невзлюбили сразу и крепко — может, как раз оттого, что Орита душевно уважали. Странно все- таки жизнь складывается: Орита, хоть и суланец он, считали в Луговине почти своим, зато племянничек его, даром что уроженец Найлисса, был единодушно признан чужаком, наволочью приблудной. Суланцев частенько дразнят сырами... ну что ж, все верно: Орит хоть и суланский, да сыр — а Ирник хоть и найлисская, а плесень. И как всякая плесень, повсюду пролезет, стоит самую малость недоглядеть. Никуда от него не денешься. Вот только господин Орит из Общинного Дома вышел повозки свои да лошадей на ночлег пристроить, а племянничек его уже тут как тут. Сам сбежал от дела тихомолком или Орит его прогнал, чтоб под руками не путался — какая разница? И того уже довольно, что здесь он, разлюбезный. Явился незван, как похмелье, да и сидит себе, разглагольствует... языком-то он, и верно, и пахарь, и косарь... ишь как разошелся, хвороба дурная! Век бы тебя, голубчик, не видеть и голоска твоего приторного не слышать — потому как ежели прислушаться
Папаша Госс не поверил собственным ушам.
Что... что эта полова пустая такое говорит?!
И ведь что страшно — не просто говорит, так ведь еще и слушают его. Самые что ни на есть молодые, для которых такие речи — сплошная отрава. Покуда детишки о своем шумят, а степенные о своем степенствуют, юнцы-то и расслушались. И лица у них такие, что и не разберешь — то ли вприсмешку слушают, то ли, не приведи нелегкая, всерьез. А что бы им и не слушать? Парень-то — погань отменная, кто же спорит... да зато опытная. Свет повидал. В городах потерся, с дядюшкой суланским поездил, всяких небылиц нагляделся. Купцы, они чего только не видели. Ну, сам-то Ирник хоть и не купец, зато подручный... эх, вот слупить с тебя, с поганца, одежку твою купецкую — пусть бы все увидели, что ты из себя за чирей! А так оно вроде и незаметно. И слушают тебя, опытного, тертого и бывалого — вдруг да что умное скажешь... ну как же оно так получилось, что никто из рядом сидящих тебя за глотку не придавил?
