с людьми.
– Как это он, интересно, через викингов прошел? – проворчал кот.
– Боюсь, за де Фужером многие погнались. Если и не все, то для оставшихся галеон слишком велик.
– М-да, громадина, – признал кот, запрыгнув на подоконник и разглядев пришельца. – И не припомню, чтобы слышал про такие.
– А мне он кажется знакомым, – негромко заметила Настя, выглядывая из-под моего локтя. – Точно, был такой на Сареме. Это «Левиафан», голландский корабль. Он как раз у причала стоял, когда мы на Сарему приехали. Все еще глазеть ходили на диво такое.
Галеон замер в двух километрах от острова, не рискуя соваться на отмели. Было видно, как моряки расчехлили пушку на носу, сноровисто зарядили и пальнули сигналя: вот они мы, встречайте гостей!
– Воспитанные люди, – отметил я.
– Они там, – сказал Баюн. – Котятки мои.
– С чего ты взял? – уставился я на него.
– Сердце отцовское чует. Там они, на «Левиафане». – Опустив голову, он спрыгнул с подоконника. – Не знаю, что там Черномор придумал, но сей голландец по мою душу приплыл.
Мы вышли на лодке в полном составе вскоре после второго выстрела. Девушка принарядилась, и теперь красовалась на носу как Царевна-Лебедь. В пламенеющем зареве редкостно красивого заката она действительно чем-то напоминала героиню картины Врубеля. Я, невидимый, сидел на корме, и направлял лодку с помощью простенького погодного браслета из предназначенных к продаже – чтобы аккуратно гнать волну, его мощи хватало. Кот сидел рядом, прикрытый невзрачной ветошкой, со строжайшим наказом не выдавать себя ни при каких обстоятельствах. Настя вообще настаивала на том, чтобы оставить его в тереме, но потом мы решили, что бросать бедолагу страдать неизвестностью слишком жестоко.
Галеон, на борту которого действительно золотилась надпись «Левиафан» на латинице, встретил нас оскалом венчающей носовой отсек клыкастой морды и сверканием матросских улыбок. Командный состав, тоже облачившийся в парадные одежды и обсыпавшийся бижутерией до ряби в глазах, выражал чувства более благородно, то есть улыбками сдержанными, но при восхищенно вытаращенных глазах.
– Святые небеса! – вскинул руки обладатель пера. – Созерцания разных чудес удостоил меня Всевышний в этой жизни, но никогда прежде не чувствовал я себя так близко к райским вратам, ибо прежде нигде в огромной Вселенной не случалось мне видеть красоты столь чистой и неземной! Ответь мне, дева, не это ли остров, Чудо-юдиным именуемый, иначе же Радужным?
По-русски он говорил очень чисто.
– То правда, сей остров Радугой зовется, – певуче в тон заговорила Настасья. – Но кто вы, дерзнувшие приблизиться к тверди его?
– Ван Хельсинги мы, – не удержался-таки, расплылся в улыбке главный из голландцев, услышав мелодичный голосок Настасьи.
– Все? – сохраняя самое серьезное выражение лица, спросила девушка.
Я заткнул пасть кулаком, чтоб не засмеяться. Только шерсти нажрался и кашлять захотелось…
– Э… я – Адальберт ван Хельсинг ван Бреген-ан-Зе, подданный Фрисландской короны, мореход и открыватель земель, собиратель диковин и редкостей, негоциант. А это мои люди.
Люди поклонились, вежливо, но, как мне показалось, без особой охоты. Зато предок, а может, просто однофамилец маститого вампиролова просто фонтанировал нескрываемой симпатией.
– Не соизволит ли прекраснейшая дева, чей лик заставляет само солнце устыдиться своего несовершенства, взойти на борт «Левиафана», дабы смогли мы предаться непринужденному общению в обстановке несравненно более приятной и бесконечно более справедливой, когда посрамительница Афродиты заслуженно сможет смотреть на окружающих сверху вниз?
– Ты неучтив, Адальберт, – Настя подождала, когда лицо негоцианта отразит нужную меру ужаса, и продолжила: – Не догадался ты, что я желаю знать, как дерзнули вы приблизиться к острову Радуги?
– Во славу Фрисландской короны мой «Левиафан» бороздит моря, я же разыскиваю чудеса и диковины, дабы восславить между народами имя родины. Дошел до меня слух, что на сем острове проживает ужасное чудовище, Чудом-юдом именуемое. И вот, поскольку страх мне неведом, решил я посмотреть на него. Быть может, если прекрасная дева взойдет на корабль, она расскажет мне, возможно ли исполнение моего желания?
– Это как Чудо-юдо пожелает, Адальберт, – ответила Настя, избегая называть полное имя гостя. Ничего удивительного: я вот тоже, что там после ван Хельсинга идет, уже не помнил. – А ты уверен, что перед тобой сейчас не оно?
– Конечно! Ты – красавица, а оно – чудовище.
– Одно другому не мешает, – пожала плечами Настя.
Это она уже слишком разошлась, по-моему. То есть зубы заговаривает славно, как мы на берегу и порешили, но я-то имел в виду, что капитан «Левиафана» должен расслабиться, очароваться, а там, глядишь, и сболтнет что-нибудь лишнее. Но Настасья повела беседу так, что ван Хельсинг вот-вот сообразит: над ним попросту издеваются. И как он поступит?
Но пока очарование было сильнее.
– Еще прослышал я, будто на Чудо-юдином острове обитает русский зверь волшебный, кот Баюн, что красными речами да сказками дивными услаждает слух достойных людей, ибо речью владеет человеческой.
– Кто же сказал тебе такую глупость, Адальберт? – все тем же эпическим голосом пропела Настасья.
– Зачем ты обманываешь меня, прекрасная дева? – без особого возмущения спросил он. – Про кота, Баюном рекомого, мне рассказал человек, всякого уважения и доверия достойный, негоциант почтенный Садденли.
Врет и не краснеет! Садденли не видел Баюна. А если бы и видел – не станет же о своих тайных делах на каждом углу кричать. И тут я понял: ван Хельсинг просто испытывает девушку. Ненавязчиво дает понять, что ему все про нас известно.
Но для чего? Знать бы, что у него на уме…
– Настя, – как мог тихо прошептал я. Плеск волн о доски бортов не дал пассажирам «Левиафана» меня услышать. – Сворачивай разговор. Он хитрит.
Настасья величаво отвернулась, будто что-то рассматривая вдали, и чуть заметно наклонила голову: мол, понимаю.
– Что ж, прав ты, Адальберт-путешественник, признаю; есть у нас и Чудо-юдо страшное, и кот Баюн забавный. Но что тебе в том? Ради них ли ты пересек воды запретные?
– Как и всю свою жизнь, красавица, направляю я нос корабля туда, где есть чему удивиться. Чудовищ я видел немало, а вот баюнов еще никогда. Хотя баюнами земли славянские славятся, мало кто может похвастать, что встретил их. Не о подарке прошу, только за погляд сего удивительного создания готов честно заплатить я монетой звонкой.
«А что потом? – мысленно спросил я. – Поднимешь паруса и деру? Неужели не слышал, что погода над Радугой зависит от меня? Хотя, если тебя б путь снаряжал Черномор, убежденный, что ему пора ступить на тропу войны, он и тебя, наверное, магией не обделил… Паршиво».
– Настя, не соглашайся… – слегка нагнувшись вперед, прошептал я ей в затылок.
Правой рукой, заведенной за спину, девушка сделала знак: не беспокойся.
– Без нужды на Радуге твое золото, Адальберт, и серебро здесь ни к чему. Другая плата в чести.
– Какая же плата нужна тебе, прекрасная дева?
– Правда. Кто тебе про остров рассказал? Уж точно не Садденли.
Умница, Настя, догадалась по английскому имени, какого роду-племени этот Садденли и каковы должны быть его интересы! Однако и ван Хельсинг не растерялся:
– Отчего же? Он ведь зятем мне приходится, так вот, по-родственному, бывает, и секреты доверяет. Тем более что не соперник я ему: не торгую, а исследователем своей короне служу. Потому, как видишь, и знака тайного купеческого на мачте не имею.
