– Куда?
– В больницу. С вашим мужем плохо.
– Что с ним? – Она поднялась, стремительная и быстрая, как выпущенная из лука стрела.
– Насколько я понимаю, ему повезло гораздо меньше, чем вам. Скорее всего Юрий Стоянов в настоящее время лежит на операционном столе.
Дело оказалось гораздо серьезнее, чем даже я предполагала. Юрий Стоянов был на волоске от смерти: об этом мы узнали в приемном покое. Нож, настоящий восточный кинжал с длинным и тонким лезвием, проник ему прямо в брюшину.
«Его сейчас оперируют, но нет никаких гарантий. Никаких. Вы понимаете?» – сказали нам.
Мы понимали.
Час.
Еще час.
Два часа...
Большие часы с маятником отбивают время так равнодушно, так спокойно, словно ничего не случилось.
«Это я во всем виновата... Только я одна, одна я – во всем... Если бы не дернул меня черт притащить Юрия к себе на квартиру... Если бы он уловил смысл моего крика и тоже упал на землю... ничего бы не случилось. Не случилось бы ничего...»
Вот уже пять часов подряд, не чувствуя затекших рук и ног, я и Гульнара сидели в тиши больничного коридора и вслушивались, все время только вслушивались – не идет ли к нам врач или хотя бы медсестра? Но белый чистый коридор был пуст и бездушен. И только большие часы с маятником отбивали время так равнодушно, так спокойно, как будто ничего не случилось.
«Это я во всем виновата... Только я одна – во всем».
– Это я одна виновата, – вдруг сказала Гульнара. Она сидела рядом. За пять часов ожидания мы не сказали друг другу ни слова.
– Что вы сказали?
– Это я во всем виновата. Если бы я не разыскала их... Юру и мою дочь... Если бы я не заварила эту кашу с похищением... ничего бы не случилось! Моя, моя, только моя вина...
Было, конечно, приятно сознавать, что эта женщина наконец пришла к какому-то выводу относительно собственного поведения. Но, с другой стороны, если смотреть на вещи трезво... кому понадобилось убивать Анькиного отца? Елене? Никогда не поверю, что она на это способна. К тому же Елена сама сейчас находится в этой же больнице, этажом выше. И она не в том состоянии, чтобы заниматься поисками наемных киллеров.
В полном молчании прошло еще полтора часа.
Гульнара снова заговорила первой:
– Если он выживет, я приму это как знамение. Я навсегда уйду из его жизни. Бог мой, какое горе, какое горе должно было случиться, чтобы я поняла, как несправедливо и жестоко я поступила, решив вернуться... вернуться в семью, которая уже была другой семьей... Аллах наказал меня за это. О, какая страшная кара...
– Даже если это так, то и без дьявола здесь тоже не обошлось, – начала я, движимая состраданием. Но осеклась: коридор ожил, послышались чьи-то шаги.
Устало вытирая пот врачебной шапочкой, он приближался к ним – царь и бог, самый главный человек на Земле, не ведавший о той великой роли, которую отвели ему две женщины, пока он оперировал подследственного одной из них и любимого другой. И сейчас, пока он шел по коридору, мы взирали на него, как на мессию.
– Что? – хрипло спросила Гульнара.
– Удовлетворительно, – коротко ответил он.
– Что это значит?
– Это значит, что операция прошла удовлетворительно. Большего я не могу сказать, извините. Врачебное суеверие.
– Но ему лучше?
– Больной сейчас спит и на вопросы о своем самочувствии отвечать не в состоянии. Могу сказать вам пока одно: ему, по крайней мере, не хуже. Рана очень серьезная – ножевое ранение в брюшную полость, проникновение с повреждением желудка, тонкой и толстой кишки. Это злодейство какое-то! Жалко мужика. Но будем надеяться на лучшее.
Пожилой хирург положил обе руки на плечи Гульнаре и, глядя ей в глаза так, будто пытался ее загипнотизировать, отчетливо повторил:
– Будем надеяться на лучшее.
Женщина всхлипнула и закрыла лицо руками. Потом опять вскинула голову:
– Послушайте. Я бы хотела находиться рядом с Юрой. Постоянно, и день и ночь. Всегда! Дежурить возле него. Я знаю, что надо делать, я...
– Это исключено, – резко ответил хирург. – Если бы родственникам больных разрешали устраиваться рядом с ними в палате, то больница бы в два счета превратилась в сумасшедший дом, а у меня, извините, другая специализация – я хирург, а не психиатр. И к тому же к больному Стоянову все равно ни сейчас, ни потом никого из посторонних не пустят: он в реанимации. Идите домой, девушка. И вы идите, – обратился он ко мне. – Для больного и так будет сделано все, что можно.
Гульнара выпрямилась. Лицо ее выражало предельную решимость.
– Простите, как ваше имя-отчество?
– Олег Павлович.
– Так вот, Олег Павлович. Я все равно останусь здесь!
– Это не...
– Я сказала – останусь «здесь», а не рядом со своим мужем. Хотя, конечно, я бы хотела каждый день его видеть. Пусть и через стекло реанимационной палаты. Но если вы мне даже этого не позволите, я все равно останусь. У меня такое желание, и оно твердое! И поэтому я намерена устроиться в вашу больницу работать. Мне все равно кем. Няней, санитаркой, сиделкой, медсестрой... Кем возьмете. Ведь есть же у вас больные, которым требуется уход?
– Есть... Но вы представляете себе, что значит ухаживать за хирургическими больными?
– Какая разница, представляю я себе это или нет? Я все равно устроюсь к вам на работу. Ведь у вас наверняка не хватает младшего медперсонала.
– Не хватает, – врач внимательно и с интересом посмотрел на Гульнару. – Даже очень и очень не хватает, я бы сказал – дефицит... Ну что ж. Приходите с утра, определим вам фронт работ. Надеюсь, сотрудничество наше будет плодотворным. Должен вам сказать, что я очень уважаю женщин вашего типа.
Он крепко пожал руку сначала Гульнаре, потом мне и пошел по коридору – кряжистый, сильный человек с твердой походкой и едва наметившейся лысиной на круглой голове.
Ощутив и проследив, как медленно сваливается с моих плеч пресловутая гора, я повернулась к Гульнаре:
– Вы действительно останетесь здесь дежурить?
– Да.
– Хорошо. Думаю, это даже к лучшему: мало кому может прийти в голову искать вас именно здесь, среди простых сиделок... Прежде чем я уйду, вы разрешите мне задать вам один вопрос?
– Да?
– Кто мог покушаться на вашего... мужа? Ведь строго говоря, он не был вашим мужем. Вы же не зарегистрированы, так? Значит, и на наследство ваше Юрий претендовать не мог! Так кто же тогда?
– Разве я могу знать?!
– Но у кого-то же могло возникнуть желание убить его? У кого, как вы думаете?
– Неужели вы думаете, что я бы не сказала, если бы знала!
