взятых и еще чуток.
Бабка грохнула по столу кулаком, пресекая крамольный разговор, но мы уже насторожили уши. Вот на нас-то, настороживших уши, она и рявкнула:
– А ну-ка идите-ка, поиграйте с гостьей.
Мы надулись, но к гостье пошли. Ланка выкликнула ее на улицу, а я, мыча от натуги, начала изобретать способ поставить эту куклу фарфоровую на место. И злилась на Августу: надо ж такое сказать, что эта пустышка вдвое нас талантливей! Набежали дети логовских ведьм, интересуясь, что за новенькая.
Фроська, одарив всех снисходительным взглядом, объявила.
– Ефросинья Подаренкова. – При этом звучало это так, словно «Императрица Златоградская». Меня аж заколотило от желания оттаскать ее за космы. Я посмотрела на Ланку и удивилась: лыбится как ни в чем не бывало, хотя точно знаю, что ее тоже от этой Фроськи с первого взгляда корежить начало.
– А давайте в архиведьму играть, – предложила я.
– Точно, – хлопнула в ладоши Ланка, – чур я – архиведьма! – и взобралась на поленницу. Место это у нас было не самое любимое, потому как прямо у поленницы у нас была выгребная яма, где, булькая, бродили помои и куда запросто можно было сверзиться. Ну да не об этом мы сейчас думали.
– Правила простые, – объяснила я в основном Подаренке, – подходишь, целуешь архиведьме ручку и говоришь свое желание. Если ты это можешь сделать, а архиведьма нет, то занимаешь ее место. А если архиведьма это делает, то тогда ты ей одно желание должна.
И мы с Ланкой радостно уставились на Подаренку. Причем Ланка положила ногу на ногу и ручку выставила – целуй давай. Для прочих ведьминых детишек игра была не в новинку, мы ее уже давно выдумали. Оттого они сильно удивились, когда Подаренка, зло сузив глаза, зашипела змеюкой:
– Пусть вам воронье трупоедное ручки целует, а от меня этого не дождетеся. А вот вы мне ручки целовать станете и ножки целовать будете, когда я в вашем Логу магистершей сделаюсь! И вас отсюда вон выставлю, гроссмейстерши малахольные!
Ребятня уставилась на нее во все глаза, а Ланка, посмурнев, встала во весь свой невеликий росток, пригрозив:
– За такие срамные речи быть тебе бячищем-гноячищем! – и толкнула ее в грудь, а я, быстро присев, еще и ударила ее под коленки.
Так что Фроська, перелетев через меня, прямым ходом грохнулась в выгребную яму. Глубина там была порядочная, и Фроська завизжала, молотя руками. И алый ее сарафан, и рубашка, васильками вышитая, и личико фарфоровое, и хвостики белесые разом стали одного бурого цвета. А Ланка, склонившись к краю, еще и ласково поинтересовалась:
– Ну что, Фросечка, будешь нам ручки целовать? Или так и потопнешь в помоях?
– Неча ей! – взбеленилась я. – Пусть знает, как на гроссмейстерш хвост задирать.
Фроська отчаянно выметнулась, пытаясь уцепиться за край, но тот был слишком покат и скользок, чтобы ей этот фокус удался. Дети молча стояли вокруг и глядели на нас с Ланкой с суеверным ужасом. Первый раз, наверное, видели, как ведьму в гнояке топят. Я боялась, что Фроська завизжит, призывая свою бабку, но та лишь молча кидалась раз за разом на стены, пока не начала пускать носом пузыри, вот тут-то в ее наглючих глазках метнулся настоящий страх. Я перегнулась вниз, пачкая подол платья, и, цепляясь за Ланку, сунула к самому ее лицу ладошку и потребовала:
– Ну, целуй.
Фроська поцеловала, но вытащили мы ее не раньше, чем она так же облобызала Ланкину ручку.
Вечером было много Жабихиного крика, многозначительного, но довольного молчания бабули и откровенного хохота Августы под оханье Рогнеды. Спать мы с Ланкой легли довольные собой как никогда. Нам и в голову не могло прийти, что в полночь мстительная Фроська припрется с мешком сенной трухи в одной руке и с ватой в другой. Еще она волокла в зубах четвертушку мутного самогона, из которой смачно выдернула пробку, уставившись на нас лютым, ненавидящим взглядом. До сих пор не понимаю, как мы не проснулись тогда с Ланкой, ведь обе до жути боимся щекотки! Но факт остается фактом. Вымочив вату в самогоне и осторожно утыкав нам ее между пальцами, Фроська, без всякого сожаления и ни на минуту не задумавшись, запалила эти фитили.
Проснулась я от того, что мне снилось, будто черти уволокли меня в пекло и заставили бегать по угольям. Каков же был мой ужас, когда, раскрыв глаза, я увидела, что действительно молочу воздух ногами, а между пальцами у меня горит синее пламя, а рядом тот же фокус выделывает Ланка, в ужасе таращась на свои ноги. Ошалевшие со сна, мы свалились с кровати и начали, как два полоумных зайца, носиться по дому, поджигая разбросанную по полу труху и солому. Угомонились мы только выскочив на улицу, где стояло свиное корыто, полное воды, ревели и плакали и жаловались друг другу на творящийся ужас, не замечая, что сзади нас полыхает бабкин дом.
А Жабиха с Подаренкой пропали в ту же ночь, как корова языком слизнула. Даже Августа не рискнула ехать за ними в Урочище. Зато нас на следующий же день отдали Рогнеде и Августе в обучение. Пыхтящий от натуги Серьга тащил на себе млеющую Ланку с обожженными ногами, а меня пер на плече Митяй Кожемяка, уже тогда здоровый, как телок. Вот с лечения ожогов и чуткого сна мы и начали свое обучение.
Привязав недоверчиво косящуюся на меня Брюху к березке, я присела на травку, задумчиво теребя косу. Напротив скрипнули остатки телеги – это невидимая Ланка осторожно пристроилась рядом, уверенно заявив:
– Я так думаю, что Жабиха померла, иначе никуда б она не отпустила свое золотое чадушко.
– Если только чадушко ее поленом не забило, – буркнула я. А вообще, мне дела не было до Жабихи и Фроськи, гораздо больше меня заботило, что теперь делать с бабушкой. – Как-то надо нашу Марту выручать. – И, решительно поднявшись, я велела: – Все, хватит сидеть, будем нашу магистершу у Разбойного приказа отбивать.
Шишиморка тонко захихикала:
– А ее уже того, отбили, – и, видя непонимание в моих глазах, пояснила: – Я ж говорю, мятежники мы теперь. Стоило только стрельцовой дружине в Дурнево пойтить, как Рогнеда с Августой скрутили Марту,
