приличного городка, стоящего на берегу этой реки.
Там же я прикупил коней и двинулся дальше посуху, торопясь поскорее попасть на место. Прыть мою сдерживал только возок с Любавой.
Ну да, пришлось взять деваху с собой.
Бывшая послушница и раньше заговаривала об этом как бы невзначай, дескать, и на перевязки рука легкая, и кашеварить мастерица, да и в остальном – зашить, простирнуть и вообще. Опять же если что снова приключится, то и полечить сможет запросто…
На мои ответы, что она рядом с Петровной что таракан рядом с быком, Любава резонно возражала, что до ключницы, то есть до Ольховки, еще надо добраться. Да и касаемо ее познаний я заблуждаюсь, поскольку теперь, после полученных от двух бабок всех нужных травок и инструкций, как их заваривать и настаивать, она может и кровь остановить, и многое другое.
Я к этому времени уже совсем пришел в себя. Раны хорошо зарубцевались, так что повязки давно снял, но, продолжая опасаться Тома, решил и тут подстраховаться. И впрямь, а вдруг что произойдет? Вдобавок, будучи уже в Порхове, она выдала еще одну секретную причину.
Мол, ей непременно надо появиться в Ольховке как можно раньше, чтобы сразу упасть в ноги к моей Петровне и упросить ее помочь свести рубцы со спины, на которой кнут оставил ха-арошие следы.
– Ну куда я с ними, ежели царевич восхочет со мной повидаться? – чуть не плача, молила она меня. – Эвон яко ты на лужку, заступился за меня, не побрезговал, не дал охаять, даже сына боярского прощения у меня просить заставил, а тут неужто отвернешься?! Ежели бы знать, что ключница твоя быстро с ними управится – смолчала бы, да боюсь, что и ей до Костромы не поспеть.
– Гляди, растрясет, – предупредил я ее. – Медлить из-за тебя не стану.
Но она сразу торопливо заверила, что все снесет, поэтому я махнул рукой.
Я действительно не медлил, однако иногда попадались места, когда возок попросту не мог проехать. Дороги-то как таковой не имелось – хорошо накатанные колеи, вот и все, да и то иногда на ней встречались не просто ямы или ямины, а чуть ли не овраги. Приходилось то объезжать, то переносить на руках – морока, одним словом.
Торопился же я, поскольку на душе было неспокойно.
Нет-нет да и мелькала в голове опасливая мыслишка, что затянувшаяся мирная пауза вызвана вовсе не тем, что мир-котяра устал и собирается с новыми силами, а совсем иным. Вдруг паскудный Том решил сначала ударить по самому дорогому, а уж затем, когда я ошалею от горя и боли, попытается расправиться со мной в очередной раз.
Но, как ни удивительно, в Ольховке все было спокойно. Об этом мне доложили уже дозорные, выставленные именно там, где я и рекомендовал Самохе, то есть на развилке дорог перед лесом, в двух десятках верст от деревни.
Пост мой полусотник оборудовал по уму, заставив гвардейцев слепить нечто вроде гнезда в раскидистой кроне высокой сосны – и в глаза не бросается, но главное, что видно далеко окрест.
Гонцов в саму Ольховку я отправил, но извещать народ о моем возвращении запретил, решив нагрянуть внезапно, как гром среди ясного неба. Пусть будет сюрприз для Ксении.
Словом, о прибытии первым узнал лишь Самоха – без него никак, да еще ключница, которая должна была тихонько вынести из опочивальни мою гитару.
Я появился примерно спустя полчаса после того, как народ погрузился в послеобеденный сон.
Заранее предупрежденная травница уже стояла на крыльце небольшого терема – нечто среднее между крестьянской избой и боярскими хоромами, с которыми его объединяло только наличие второго этажа.
В руках она держала мой инструмент, изготовленный, по уверению Алехи, лучшим итальянским мастером, и моток запасных струн.
Разумеется, вначале я обнял и расцеловал прослезившуюся Петровну, после чего принялся тихонько менять лопнувшую струну и настраивать гитару. Затем подобрал нужные аккорды, чтоб не ударить в грязь лицом, и после этого отправил ее наверх для контроля, а то мало ли.
Выждав еще несколько минут, я решил, что пора, неслышно, на цыпочках подошел к двери, ведущей на женскую половину, открыл ее и, прислонившись к притолоке, громко запел:
Признаюсь, ожидал эффекта, но что он окажется столь впечатляющим…
Вначале царевна горько вскрикнула, решив, что мой голос почудился ей сквозь сон, и тут же подумав, что это не к добру. Но песня продолжала звучать, и Ксения встрепенулась, не помня себя, подхватилась и в чем спала, в том и спорхнула вниз по лестнице, прямиком в мои распростертые объятия.
А уж и ревела она…
Ну словно получила иную весточку, куда неприятнее.
На секунду оторвется от моей груди, посмотрит недоверчиво, я ли стою перед нею, не исчез ли, вновь счастливо просияет и опять реветь, уткнувшись в кафтан.
– Чтоб боле… Чтоб никуда… Нипочем не отпущу… Никому не отдам… – всхлипывая, причитала она.
Угомонилась Ксюша лишь после появления ключницы.
Та некоторое время, держа в руках одежду царевны, стояла на середине лестницы, не решаясь помешать, заодно тоже разревевшись, но потом спохватилась и, спустившись, накинула ей на плечи шубку.
Лишь тогда царевна пришла в себя и, испуганно ахнув, отшатнулась, горестно всплеснув руками:
– Ахти мне! Стыдобища-то какая! Вовсе нагишом выскочила, бесстыжая! Хорошо хоть, что никто не заглянул.
Вообще-то я бы с этим поспорил, ибо она была одета в достаточно плотную ночную рубашку, надежно скрывающую все ее нежное пышное тело чуть ли не до самых пяток, но тут свои понятия о женской наготе.
– Невесте можно! – твердо сказал я. – А заглянуть никто не сможет – там за дверями Самоха, а он никого сюда не пустит, пока я сам не выйду.
– Невесте… – протянула она с непередаваемым блаженством, но затем все-таки нехотя заметила, досадливо сморщив свой милый носик: – Ан все едино – одеться надоть.
Но и оторваться от меня боялась. Поднимется по ступенькам на пару шагов, не отпуская моей руки из своей ладошки, и сразу обратно. Снова вверх и снова ко мне.
– Боязно, – пожаловалась она. – Уйду вот, а вернусь, и сызнова тебя нетути. Уж больно ты появился… вдруг. – И повернулась к ключнице: – И как же мне теперь быть-то?!
– Иди уж, – проворчала Петровна. – Неча тут босиком вышагивать! А за князя не сумневайся – я его покамест постерегу. – И сурово заверила: – От меня он нипочем не убежит, какой ни будь бедовый.
Царевна еще продолжала колебаться. Пришлось внести дополнительные гарантии, пообещав, что стану петь все время, пока она будет одеваться и не спустится вновь.
Слово я сдержал и пел до тех пор, пока ее не увидел, но, когда она появилась на лестнице, гитара чуть не выпала из моих рук. Она застыла, потупилась, довольная произведенным эффектом, но эдак лукаво поглядывала на меня.
А чего тут скажешь-то? Да и нет у меня нужных слов. Тут что ни скажи, все будет выглядеть жалким, блеклым и бесцветным. Наверное, именно для таких, как она, и придумал русский человек выражение «краса неописуемая». И как знать, возможно, что родилось оно именно при взгляде на Ксению Борисовну Годунову, мою ненаглядную лебедушку.
Суть последнего слова, кстати, я тоже понял только сейчас – это когда любуешься, а наглядеться не в силах, причем с каждой новой секундой подмечаешь все новые и новые прелести. Эдакие нюансики вроде очаровательной прядки волос, выбившейся из наспех заплетенной толстенной косы или…
Нет, и тут что-либо говорить бессмысленно – видеть надо. Просто видеть…
Что было дальше? Да, пожалуй, все как у всех, то есть пересказывать – выйдет скучно, а передать все то, что чувствовали при этом мы – невозможно.
Но один промах я все-таки допустил.
