предварительному уговору.
Дело в том, что еще до известия о найденном Вратиславе, когда я собирался именно в Коломенское, у нас с ним состоялся разговор, по ходу которого я попросил атамана не хвалить Федора перед Дмитрием.
– Он же не случайно в своей грамотке повелел, дабы я для вящего сбережения непременно взял в свою охрану людишек побольше, да не своих холопов-сопляков, а понадежнее, к примеру, несколько десятков казаков вместе с их атаманом. Это означает, что государь захочет тебя выслушать, а заодно и выяснить твое мнение о царевиче.
– А что проку кривить душой, коли он все одно прознает. Эвон любого москвича о судах престолоблюстителя вопроси, и они тебе таковского наговорят, да взахлеб, токмо слухай, – резонно возразил Шаров.
Я призадумался. Вообще-то звучало логично, хотя...
Неужто Дмитрий станет расспрашивать столичных жителей о Федоре? Да ни в жизнь. Спору нет, непременно найдутся холопы, которые передадут своим боярам, как лихо Годунов судил да как ему кричали «Славься!», а те в свою очередь сразу настучат об этом бывшему царю.
Но тогда получается вдвойне важно, чтобы первое впечатление у Дмитрия было именно таким, которое нужно мне, следовательно...
И я недолго думая посоветовал Серьге свалить все... на меня.
Дескать, народец глуп, все, что творилось на судилищах, принимал за чистую монету, Тимофей же, который со своими казаками стоял в оцеплении, а потому находился вблизи от помоста и видел куда больше, приметил иное.
Мол, все это царевич вершил не самостоятельно, а по подсказке князя Мак-Альпина, который то и дело склонялся к уху престолоблюстителя и постоянно нашептывал ему нужные слова, а тот лишь послушно повторял. И мыслится Шарову, что если бы не этот князь, то юнец сразу бы запутался по младости лет и растерялся.
Учитывая неприязнь Дмитрия к семье Годуновых, тот в такое поверит охотно, причем, я бы даже сказал, с радостью. К тому же это не расходится и с моими рассказами о Федоре, а значит, можно делать вывод, что царевич лишь марионетка в моих руках, а без меня и впрямь никто и звать его никак, то есть на какие-то заговоры совершенно не способен.
В ответ атаман, вперив в меня проницательный взор, прищурился и сурово пробасил:
– Почто сызнова сам свою главу под топор клонишь?
– Мне все равно терять нечего – она у меня давно на плахе лежит, – беззаботно откликнулся я, – а вот царевича оградить не помешает. – И напомнил: – Сам ведь просил его поберечь. И еще одно...
Мои слова о том, что было бы крайне желательно, если бы Тимофей дал понять Дмитрию, что неприязнь атамана по отношению ко мне ничуть не ослабела, а как бы даже напротив – возросла еще сильнее, Серьге по душе не пришлись.
Однако я, не обращая внимания на сурово нахмуренные брови, продолжал втолковывать, что говорить об этой неприязни впрямую ему необязательно, даже более того – нежелательно, чтобы государь не почуял неладное.
Лучше сделать это как-нибудь вскользь. Мол, напрасно ты, государь, тогда в Серпухове не оставил мне его в подклети хотя бы еще на денек. Дескать, очень жаждал поговорить с князем Мак-Альпином кое о чем, так запросто, по-свойски, как мужик с мужиком.
И вообще, нет у славного донского казака Шарова доверия к этому князю, уж больно тот умен и хитер, потому его надо бы держать покрепче, ибо того и гляди выскользнет из рук.
И совсем было бы хорошо, если бы при этом Серьга поглядел на свою руку, периодически сжимаемую в кулак.
– А это еще зачем? – недовольно осведомился он.
– А затем, чтоб он, если надумает дать своих сопровождающих до Костромы, снова остановил свой выбор на тебе, – пояснил я.
Атаман попыхтел, покряхтел, но согласился.
Потому он и взирал теперь на меня столь сурово. Зато, случись что, и мало моим врагам не покажется.
Ну а мои ратники ему помогут. Немного их, да и незаметны они почти – не иначе как Дмитрий втайне от меня распорядился засунуть их в самую середину казачьего строя, но если возникнет необходимость...
Впрочем, о чем это я?
Нападения, если только оно вообще произойдет, следует ждать не ранее завтрашнего дня, ибо с теми, кто подобным происшествием омрачит сегодняшнюю встречу, и сам Дмитрий церемониться не станет, а потому столь глупо рисковать собственной шкурой никто не отважится.
Получается, у меня сегодня выходной, да и у Федора тоже.
Кстати, как там, интересно, Годунов?
Мои мысли плавно переместились в сторону ученика, хотя вроде бы беспокоиться особо не о чем, лишь бы мамаша не успела ничего наговорить, воспользовавшись моим коротким отсутствием.
Но, прикинув, я пришел к выводу, что и тут опасения напрасны. Парень чем дальше, тем больше соображает именно исходя в первую очередь из доводов разума, а не по велению сердца, поэтому не должен прислушиваться к Марии Григорьевне, какие бы она вкрадчивые, льстивые речи ни плела.
Это муха может запутаться в паутине, а царевич ныне больше похож на шмеля. Молодого, конечно, но и этого довольно, чтобы вырваться от паучихи.
Лишь бы в самый последний момент царица не заупрямилась и не отказалась сопровождать своего сына, а то с нее станется. Да не только сама откажется – тут еще можно оправдать ее отсутствие недомоганием, сославшись, к примеру, на чисто женские, которые, как известно, регулярные и дней не выбирают, но еще и запретив дочери.
При одной мысли об этом у меня по спине пробежал озноб.
Тогда придется сложнее, поскольку отговариваться, что прихворнули сразу обе, нельзя – Дмитрий не поверит. И что делать?
Но я тут же оборвал паникерское настроение, резонно возразив самому себе, что нечего нагонять страсти-мордасти раньше времени, а затем, припомнив, как твердо настоял Федор на дальнейшем присутствии за ужином Ксении в первый вечер после их спасения, совсем повеселел и принялся посматривать по сторонам.
А поглядеть и впрямь было на что.
И первое, на что я обратил внимание, так это на всенародный энтузиазм.
Народ, продолжавший не только толпиться на обочинах, но и высовываться из-за заборов, густо улепив их с внутренней стороны, а кое-кто ухитрился даже вскарабкаться на крыши домов, по-прежнему горланил что есть мочи:
– Славься, батюшка Дмитрий Иваныч!
– Солнышко ты наше красное!
– Кормилец!
– Отец родной!
– Многая тебе лета!
Словом, всеобщий восторг и искреннее ликование.
Получалось, я был прав, твердо уверяя Федора, что его время еще не пришло, – вон как орут.
Оставалось лишь успокаивать себя тем, что «Славься!» наследнику и престолоблюстителю та же самая толпа вопила как бы не громче, а потому особо расстраиваться причин нет, и если Годунов пока не добрался до уровня популярности Дмитрия, то, во всяком случае, и не столь далеко отстал.
Тем более у него впереди огромный запас времени, и ни к чему мне было терзаться всякими гадкими предчувствиями, что стоит покинуть своего ученика, оставив его один на один с новым царем, пускай один в Москве, а другой в Костроме, как непременно случится нечто непоправимое.
Когда мы миновали Замоскворечье и уже почти подъехали к наплавному мосту через реку, вдруг откуда ни возьмись налетел ветер, щедро зачерпнувший по пути изрядное количество пыли и швырнувший ее в
