нежелательно.
Я, конечно, собираюсь отсюда исчезнуть, но ни к чему говорить этому миру, чтобы он горел синим пламенем и пусть будет что будет.
Это у Людовика, запамятовал, которого по счету, любимая фраза была: «После нас хоть потоп», а нам потопов не надо.
Не согласен я на них.
Категорически.
Особенно на Руси.
Да и вообще, это время для меня оказалось весьма гостеприимным, если не считать некоторых мелких негативных нюансов. Подумаешь, чуть не зарубили, чуть не съели, чуть не умер с голоду, чуть не ограбили, чуть не посадили, чуть не убили, чуть не расстреляли, чуть не сгноили в темнице, ну и потом еще раз пять чуть не убили, но в целом...
Следовательно, и расставаться с семнадцатым веком надо соответственно, то есть с вежливостью, каковая заключается в том, чтобы сделать максимум. И если я собираюсь дать деру в такой ответственный момент, то надо хотя бы организовать все так, чтобы вся планируемая церемония встречи прошла без сучка и задоринки, а посему Басманову лучше остаться в Москве.
Уговорил я Петра Федоровича еле-еле, сославшись на то, что должен же хоть кто-то в мое отсутствие присмотреть за организацией встречи.
Подразумевал при этом, что и Годунову будет на кого кивнуть, если что-то из ритуала придется Дмитрию не по нраву. Вон, мол, твой верный клеврет все знал и со всем согласился, потому и подумалось, что удастся угодить.
Басманов еще поупирался, но я вовремя вспомнил про саму грамотку государя и ткнул в нее пальцем, а там черным по белому было ясно указано, чтоб я «не умыслил тревожить болезного боярина».
Догадываюсь, что написано это было, скорее всего, не из-за горячей заботы о Петре Федоровиче, а совсем по иной, куда более прозаичной причине, но это меня не интересовало. Главное, наши с Дмитрием точки зрения совпадали, и такого совместного бумажно-словесного нажима Басманов не выдержал, сдавшись.
Народу на Пожаре видимо-невидимо, но возле нас пустота.
Последняя сотня моих ратников с одной стороны наглухо разрезала площадь пополам от Фроловских ворот и до самой Варварки. Стрельцы стояли с другой стороны ворот второй линией, создавая таким образом коридор, который прямо перед нами, сделав резкий поворот в сторону каменных торговых рядов, уходил вдоль них вниз, к стенам Китай-города.
Словом, мы находились как раз в этой развилке.
Дмитрию выставленное мною оцепление не понравилось, хотя я накануне, еще в Коломенском, все объяснил ему подробно и тогда он со всем согласился. Государь даже остановил коня, увидев, что все польские роты, следующие в голове процессии, уже зашли во второй коридор, параллельный предназначенному для царя, и теперь, по сути, находятся в окружении стрельцов.
Ну да, на схеме, которую я показывал Дмитрию, все выглядело вполне логично.
В самом деле, не пробиваться же государю через своих людей, поэтому куда лучше, если следующие впереди сразу займут место рядышком, по соседству, оставив парадный вход пустующим для свободного проезда государя.
Вот только оно на чертеже и на словах логично и безопасно, зато сейчас, на площади, все выглядело совершенно иначе и весьма зловеще.
Все хоругви поляков в кольце из стрельцов и... моих гвардейцев, то бишь ратных холопов Федора Годунова, а по краям мрачно пустующего коридорчика, в который придется заходить в одиночку, тоже стрельцы, и в руке каждого бердыш, угрожающе посверкивающий синевой стали.
На самом-то деле заходить ему в этот проход не одному – следом двинутся прочие бояре, окольничие, кравчие, стольники, чашники, но насколько они надежны?
Сейчас синева до блеска начищенных лезвий бердышей только по бокам, а кто поручится, что стоит Дмитрию проехать где-то половину коридора, как он не сомкнется за ним и сталь извлекаемых боярами сабельных клинков не сверкнет еще и за спиной, причем не в защиту государя, а наоборот.
Правда, к чести Дмитрия отмечу, что его замешательство длилось недолго. Увидев спокойно стоящую семью Годуновых, но главное – Басманова, «красное солнышко» мельком бросил оценивающий взгляд на поляков и, убедившись, что у него самого – во всяком случае, хотя бы тут, на площади, – ратной силы куда больше, решительно тряхнул головой и неспешно двинулся вперед.
Далее все шло по расписанному заранее. Наша троица в низком поклоне вручила ему царские регалии – Федор самое тяжелое, то есть шапку Мономаха, Басманов – скипетр, а я – державу.
Кстати, замечу, что ничего общего с моим привычным представлением о ней – золотой шар – она не имела. Вместо него какая-то пирамидка, идущая на конус. Крест, правда, из вершины пирамидки торчал, как и положено.
Будущий царь на сей раз не подвел, сдержав свое обещание, и в соответствии с нашим разговором, состоявшимся накануне вечером в Коломенском, громко и отчетливо произнес несколько теплых, приветливых слов, адресованных Годунову.
Пусть не все, кто собрался на площади, но уж половина или треть наверняка их услышали, а впрочем, мне и десятой части за глаза – все равно нынче же вечером их будет знать вся Москва.
Может быть, Дмитрий и тут надул бы меня, но уж очень ему понравилась речь самого Федора, которую мы с ним составили.
Кстати, ничего подобострастно-холопьего в ней не было и в помине. Только о тяжких трудах и о собственных силах, которых царевич и впредь не собирается жалеть, дабы Русь цвела, народ тоже, ну и далее все в эдаком же духе – я выверил каждое слово.
Потому и голос моего ученика дышал непосредственной юношеской искренностью, которую Дмитрий сразу почувствовал и... смягчился.
Во всяком случае, сам он в ответном слове вроде бы тоже говорил от души:
– Отныне забудем все, что было худого меж нами, и станем радовать свои сердца токмо любовью...
Хотелось бы...
Поговорить Дмитрий был не дурак, но тут оказался весьма краток, возможно понимая, что невольное сравнение их фигур и прочего явно не в его пользу.
Про лицо вообще молчу – небо и земля. Одна бородавка возле глаза чего стоит.
Да и когда он нетерпеливо полез обниматься и целоваться, привстав на цыпочки, я тоже успел злорадно подметить: «А мой-то куда выше будет!»
– ...венец же сей, кой ты с честью носил на своей главе, да пребывает на ней и впредь. – И Дмитрий надменно и повелительно коснулся серебряного обруча, красовавшегося на черных волнистых волосах Годунова, покосившись при этом на своих «сенаторов».
Это я посоветовал ему оценить реакцию боярского окружения в столь торжественный момент.
После этого он перевел взгляд на меня и еле заметно кивнул, признавая в очередной раз мою правоту.
Думается, оценил.
Да и мудрено не признать – рожи кислые, улыбки из себя давят, выжимают, но плохонькие, сразу видно – натужные, а кое у кого и на такие сил не хватает. Словом, в точности согласно моему предсказанию.
Далее был поднос с хлебом-солью и чаркой вина. Старинный русский обычай – никуда не деться.
Отговорить Дмитрия, ссылаясь, что он в Москве не гость, а потому этот обряд вызовет ненужные разговоры и сплетни, у меня не вышло, как я накануне ни старался.
И вновь рука его чуть дрогнула, мешкая взять чарку, хотя сам же вчера уточнял у меня, передал ли я его поручение для Басманова, чтобы все эти атрибуты, включая выпечку хлеба, были приготовлены на подворье Петра Федоровича.
Боится.
Но боярин утвердительно склонил голову, давая понять, что сам проверял, сам наливал и вообще все в порядке, так что волноваться не о чем, и успокоенный Дмитрий принял чарку в руки, поднес к губам и... замер.
