– Я лгала ради тебя! Ты не смеешь упрекать!..
– Не ради меня, Тамилла. Ради богини. Но ты не смогла исполнить ее воли. Русский не изменил своему предначертанию, как ни выпячивала ты свои накрашенные груди, как ни крутила бедрами, как ни волновался твой округлый зад. Ты оказалась бессильна перед ним, Тамилла.
– Нет, я завлекла его в залу жертвоприношений. Я почти лишила его сил властью своего взора…
– Вот именно – почти. Oн бежал!
– Бежал! Но не только от меня! От твоих лучников, и копейщиков, и сабельников, и метателей чакры! От тебя, о мой господин! Почему же ты сам не сделал попытки догнать его? Почему не отправил за ним погоню? Почему не рыщут по джунглям твои воины-псы, отыскивая его кровавый след?
– Ты, кажется, упрекаешь меня, Тамилла? Напрасно, напрасно… Русский в моих руках.
– Где же он?
– А подойди к окну. Что ты видишь, скажи мне, Тамилла?
– Я… я вижу слуг, которые складывают высокий костер. Погребальный костер! Для кого он?
– А ты подумай. У тебя еще есть время подумать, прежде чем тот, кто стоит за твоей спиной, захлестнет на твоей шее священный румаль…
– Умоляю, господин! Не убивай меня. Еще только один раз, самый, самый последний…
– Поднимись, Тамилла. Не мои ноги должна ты целовать, а прах перед стопами богини. Tы просишь дать тебе еще время побыть в этой прекрасной, распутной и никчемной оболочке, не разлучать тебя с этим телом, которое умеет наслаждаться – и давать наслаждение?.. Посмотри еще раз в окно. Так поняла ли ты, чей прах будет очень скоро поглощен пламенем?
– Да, господин. Tвой враг мертв.
– Он мертв, хотя ты так и не смогла заставить его изменить предначертанию. Однако я даю тебе не только возможность пожить еще немного. Tы сможешь отомстить ему – пусть мертвому, но отомстить!
– Что я должна сделать, о господин, о владыка жизни моей?
– Tы должна сделать так, чтобы Чандра вошла в огонь сама. О, конечно, я мог бы приказать стражникам ввергнуть ее в пламень! Я мог бы одурманить ее так, что она не ведала бы, куда идет и что делает. Но она должна сделать это сама. Дважды избегала она смерти, уготованной ей, – пусть же в третий раз примет смерть как освобождение!
– Да, о господин мой. Я сделаю все так, как ты велишь!
– Не я. Не я, Тамилла. Это велит черная Кали…
5
Сати
Голос жреца потонул в грохоте невообразимой, пронзительной музыки, в которой не было ничего торжественного и патетического, как следовало бы при погребальном обряде. Напротив, эта бесформенная какофония, казалось, была призвана терзать слух несчастного мертвеца и заставлять его душу грезить о тишине и покое, которые она, возможно, обретет в новом своем земном воплощении. Это было последнее напоминание мертвому о той, по чьей вине вступил на очередную ступень сансары. Ведь смерть мужа, как известно, вызвана прегрешениями жены – именно поэтому она должна искупить свой грех на жертвенном погребальном костре.
О, это должен быть великолепный костер, ибо его пламень отогреет ледяное сердце Кали. Самые лучшие, самые сухие кедровые и самшитовые поленья были уложены в яму, устланную драгоценными, легкими, как облака, шелками, и самое лучшее, самое благоуханное масло, шафрановое, розовое и лавандовое, принесено будет в жертву великому Агни – тому, кто открывает путь на небеса.
Жрец брал чашу за чашей и щедро разбрызгивал душистые масла на дрова, на роскошные одеяния трупа, на его неподвижное, восковое лицо…
Масляная струйка скользнула по лбу и тонкой пленочкой затянула левый глаз. Теперь все вокруг сделалось изломанным, двоящимся, причудливым и призрачным, хотя и до этого Василия то и дело пронзало, будто стрелой, ощущение полнейшей нереальности происходящего.
Брахман продолжал щедро кропить маслом его одежду, и носилки, на которых он лежал, и высоченный постамент из дров, на который были воздвигнуты эти носилки.
Разумеется, все это неправда, билась в нем мысль. Все это происходит не с ним. Хотя бы потому, что и жрец, и все эти воины, в несколько рядов окаменевшие вокруг погребального возвышения, и те, кто сейчас явится сюда, чтобы вполне насладиться зрелищем, даже птицы небесные, реющие в невообразимой синей вышине, – все они думают, все уверены, что в белую траурную кисею облачен мертвец. А ведь он жив.
Он жив, и порою на него накатывала такая сила, такая ярая мощь воспламеняла сердце, что Василий потусторонне удивлялся, как это никто не замечает неистового трепета жизни в его охладевшем, застывшем, равнодушном теле.
Да, искусство Нараяна не знало границ!
– Как у плодов созревших страх поутру сорваться, так и у тех, кто родился, вечный страх перед смертью, – убеждал он Василия, – но тебе нечего страшиться. Вспомни трех факиров, которых видели мы перед обиталищем Кангалиммы. Они находились во власти саммади. Это не просто религиозный транс: это состояние кажущейся смерти, в котором истинные хатхи-йоги могут находиться сорок дней и ночей.
Ты слаб, ты чужд нашим учениям, однако я – раджа-йог, и я смогу погрузить тебя в это состояние только силой вазитвы. Силой зачаровывающего взгляда!
– Ты, значит, тоже этим умением владеешь? – вяло удивился Василий – скорее для поддержания разговора, потому что некий священный ужас оцепенил его чувства.
