Он понимал, что Нараян предлагает маневр, ошеломляющий по дерзости и сулящий блистательную победу, которая должна отбить у магараджи стремление преследовать Чандру. Ведь она взойдет на погребальный костер Арусы, и пламень этого костра будет бушевать так ярко, что испепелит и плоть, и кости ненавистных магарадже иноземцев, осмелившихся противиться воле Баваны-Кали.
– Костер вспыхнет еще до того, как брахман успеет поднести к нему факел, – говорил Нараян. – Однако это будет лишь двойник бессмертного Агни – призрак огня, зримый всем, но безопасный для тех, кто окажется в его объятиях.
Стена такого огня закроет тебя и Чандру от глаз магараджи и его свиты. Я выведу вас с места погребения, и после этого явится Агни истинный, божественный и всепоглощающий – тот, кто не оставляет сомнений в своей природе, ибо уничтожает все следы.
После этого, обещал Нараян, Василий и Варенька смогут незамеченными добраться до Ванарессы, и им только останется как можно скорее покинуть страну. Нараян обещал сделать все – даже сотрудничать с высокомерным сагибом-инглишем! – чтобы коварный магараджа затем понес наказание, но прежде он хотел избавиться от постоянного страха за жизнь Чандры и Арусы.
«По-русски это называется – отвести глаза, – подумал Василий, невидяще глядя на зеленую шумливую завесу джунглей. – Обморочить, значит. Зачаровать. Леший, например, морочит так, что обойдет кругом, заведет в чащобу и заставит безвыходно блуждать в лесу. Колдуны и даже знахари умеют напускать наваждение или мару на глаза: никто не видит того, что есть наяву, а видит то, чего нет вовсе. Понятно!»
Понятного, конечно, мало было, однако Василий перед святыми иконами мог бы поклясться, что видел в России такого чудодея, который лихо умел отводить глаза!
Как-то раз везли мужики аверинцевские сено с покоса. Василий (которого тогда чаще звали Ваською, барчуком, мешаткою и который был во всякой бочке затычка) скакал рядом верхом на своем кауром коньке Мишке и досадовал, что возы тащатся так медленно. Вдруг они и вовсе стали. Смотрят – торчат посреди дороги мужики, глазеющие на какое-то диво. Остановились возчики; Васька спешился; присмотрелись; не уразумев смысла зрелища, стали других расспрашивать. Отвечают им:
– Вишь ты, цыган сквозь бревно пролезает, во всю длину. Бревно трещит, а он лезет!
У возчиков, да и у Васьки, глаза на лоб полезли. Переглянулись – и ну хохотать:
– Черти-дьяволы! Да он вас морочит: цыган подле бревна лежит и кору дерет. Так и ломит ее – вон, поглядите сами!
Услыхал эти слова цыган, зыркнул на проезжих черным огненным глазом, да и говорит злоехидно:
– А вы чего тут не видали? Глядите-ко на свои возы – ведь горят. Сено на них горит!..
Оглянулись аверинцевские – и в самом деле видят: горит на возах сено! Бросились они к своему добру – перерубили топором гужи, вывели лошадей из оглобель… и вдруг слышат, как позади их вся толпа, что стояла возле цыгана, грохочет раскатистым хохотом. Повернулись возчики да Васька к своим возам – стоят возы как стояли, и ничего на них не горит.
Вот это, конечно, было сделано знатно! Отвели глаза, так отвели! «Кабы этак-то мог Нараян – не страшно было бы, – размышлял Василий. И вдруг подумал с мальчишеским восторгом: – А ну как выйдет у него все, что загадано! Раджа-йог… это тебе небось не кот начихал».
Нет, разумеется, Василий предпочел бы добывать свою любимую в открытом бою – желательно один на один с подлым потомком великого Сиваджи, но в том-то и беда, что это все равно невозможно – честный бой с магараджею Такура! Для магараджи ведь не существует ни чести, ни совести – одна только воля черной Кали определяет все его поступки и владеет его душой. А военная хитрость, предложенная Нараяном, конечно, по наглости превосходила все, что только мог вообразить Василий. Наглость и дерзость – отменные помощники отваге и крепкой руке. И ведь все равно невозможно, никак невозможно другим путем добраться до Вареньки, заставить магараджу вывести ее из того невообразимого тайника, где ее содержат!..
И все-таки Василий еще колебался.
– Если я буду находиться в таком оцепенении, как же смогу выйти из него? – спросил он деловито.
– Твои путы разобьет крик павлина. – Нараян вскинул голову и издал знакомый звук.
У Василия, как всегда, мурашки пошли по коже. Hастанет ли такое время, когда он перестанет слышать в этом крике голос Нараяна?..
– Но, быть может, господин мой Васишта знает другой путь к спасению своей супруги? – вдруг произнес Нараян с неподражаемым выражением глубоко скрытого сочувствия – очень глубоко скрытого под насыпью откровенного ехидства, и раджа Васишта так и взвился, вскинул голову, как благородный боевой скакун, на которого посмели обрушить удар презренной плети.
«Это я тебе еще припомню!» – мысленно посулил он Нараяну, а вслух только хохотнул:
– Позора мы издревле не переживали – стало быть, и начинать не будем. Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать!
– Мир погибнет, когда Брама уснет… но до этого еще далеко, – согласился Нараян. – Так пусть же свершится то, что свершиться стремилось!
Чудовищная какофония утихла, и вокруг мертвого раджи Васишты запричитали женские голоса. Плакальщицы, все облаченные в желтое, как будто их самих ждала смерть в пасти Агни, шли хороводом вокруг погребального сооружения, бросая на него желтые цветы и рассыпая шафран.
Красная пыль щедро реяла в воздухе.
«Как бы не чихнуть, – подумал озабоченно Василий. – Вот смеху-то было бы!»
И память, повинуясь своим непредсказуемым причудам, мгновенно вызвала в сознании безумный случай, относящийся к той поре, когда Ваське Аверинцеву было всего одиннадцать лет и слова: «А ну, на спор!» – были для него девизом жизни и определяли все его поступки.
У них в Аверинцеве – родители еще не устали тогда от жизни близ шумной столицы и не укатили в тишайшие арзамасские дали, оставив сына наслаждаться свободою и буйной молодостью, – было несчитано
